Олег Синицын - Скалолазка и мировое древо
Я дождалась, пока она закончит, чтобы обратить на себя внимание бабушки.
— А вот и моя внученька! — сказала она и поцеловала меня в щеку сухими губами. Ее взгляд сделался строже, когда она оглядела «внученьку» с ног до головы: — Ты где устряпала новые джинсы?
Я махнула рукой.
— Что случилось?
— Говори тише. Что ты раскричалась, как на базаре?
— Что случилось? — прошептала я.
— Захожу к ней в комнату, — ответила бабушка, указывая взглядом на закрытую дверь, — а она лежит и не двигается. Тело твердое, как камень. Я уж грешным делом подумала, что умерла. Так перепугалась, что вызвала всех, кто только в голову пришел.
Я тоже покосилась на дверь. Бабушка продолжала:
— Но врач говорит, что такой... простите, как вы сказали?
— Кататонический синдром, — быстро ответила остролицая женщина.
— Да, он... Характерен для людей, у которых подобное maladie psychique[1].
— А сейчас она как? — спросила я у врача.
— Сейчас нормально. Это был легкий приступ, он прошел... Извините, мне пора. Есть другие вызовы. А ее нужно положить в клинику для обследования.
Она ушла, деловито топая каблуками по затертому паркету. Мы с бабушкой остались перед дверью в спальню, шепчущиеся, словно два заговорщика.
— В клинику! — сказала бабушка. — Она думает, будто мы не знаем... Алена, ты случайно не брала мой лак для волос? Никак найти не могу.
— Я им не пользуюсь. Ба, я заберу маму.
— Зачем еще? — недовольно ответила mamie[2].
Я едва не раскололась, что завтра привезу ей совершенно другую маму. Ту, которую мы обе помним и чьего возвращения так ждем... Только говорить ей это нельзя. Бабушка не только мне не поверит, но еще из дому не выпустит. Слава богу, она никогда не зацикливается на одном вопросе, а задает их россыпью. Словно дробью стреляет — какой-нибудь да попадет в цель.
— Куда на ночь глядя? Как ты с ней поедешь в метро?
— Там внизу Лешка на машине. Он довезет.
Бабушка недовольно покачала головой, но отошла в сторону, освобождая мне дорогу. Оставшись перед дверью в одиночестве, я почувствовала себя неуютно. Словно мне шесть лет, я разбила вазу, в которую полезла за конфетами, и меня ждет серьезный разговор.
— Веди себя с ней кротко, — наставляла бабушка, оказавшись у меня над ухом, — не перечь ни в чем и не спорь. Лишнего не говори, лучше вообще помалкивай.
— Я все знаю, ба! — раздраженно ответила я и толкнула дверь.
По сравнению с гостиной в спальне было мрачно. Так мрачно, что на меня накатила тихая безотчетная паника. В углу горел синий торшер, отчего в комнате царил какой-то предгрозовой сумрак.
Мама сидела в кресле, прямо напротив входа. Расправив спину, с необъяснимой величественностью подняв подбородок. Руки спокойно лежали на подлокотниках, широкие черные кружевные рукава походили на опущенные крылья птицы. Платье, тоже кружевное и темное, закрывает шею до самого подбородка. Лицо в тени, отчего казалось, что на его месте пустота. В фигуре мамы чувствовалось нечто темное и недоброе.
Я судорожно сглотнула.
— Мама, — осторожно позвала я.
Она не откликнулась. Никогда не откликается, хотя поворачивает голову на звук включившегося холодильника и кривится, заслышав мяуканье бабушкиной кошки.
— Мама, это я. Я вернулась.
Она меня не услышала.
Овчинников успел задремать на руле. Услышав, как хлопнула дверь подъезда, он поднял голову. Придерживая маму под руку, я провела ее через двор и усадила на заднее сиденье прямо за Лехой.
— Не, так не пойдет, — сказал он.
— Что не пойдет?
— Не сажай за моей спиной. Ты не представляешь, как я ее боюсь.
— Алена... Где ты, Аленушка? — протянула мама, страдальчески глядя на мои коленки.
— Ну вот, началось! — поморщился Овчинников.
Я пересадила маму подальше от Лехи, в противоположный конец салона. Сама села на переднее сиденье.
— Где ты, Аленушка?
— Здесь я, здесь, — пробормотала я, думая совершенно не об этом.
От дома бабушки мы снова выехали на Ленинградку и взяли курс за пределы Москвы. Периодически Леха с опаской поглядывал на маму в зеркальце, но та вела себя тихо. Возможно, уснула, но по ней не поймешь. Она спит с открытыми глазами. Иногда бредит во сне. Говорит о прошлом. Но в эти моменты создается впечатление, словно этот бред она видит прямо сейчас, в режиме реального времени.
Двадцать один год назад в Средиземном море у берегов Испании потерпел крушение сухогруз «Бельмонд». Доподлинно неизвестно, что с ним произошло. Сухогруз бесследно исчез, а с берега люди наблюдали над морем зарево. Из нескольких десятков человек, которые находились на борту, выжили только трое. Одного из них я сейчас усадила на задний диван «копейки» подальше от Лехи. Это моя мать.
Она знает, что там случилось, она видела это. Вероятнее всего, она видела гибель моего отца, который и привез ее на борт сухогруза. Но докопаться до этих сведений невозможно. Я пыталась разобрать то, что она бормочет во сне, но ее фразы звучат как полный бред. Она говорит о страшном ветре и электрических трансформаторах, о несущейся смерти и черных знаках. Соединить все это в стройную осмысленную версию невозможно. Я пыталась.
— Ален, — подал голос Леха, — заходи ко мне завтра. Посидим, выпьем...
— Осточертело пить в одиночестве, Овчинников? Собутыльница понадобилась?
— Чаю выпьем, — поправился он.
— Вряд ли. Мне сейчас не до этого... И потом, знаю я твой чай!
Он уставился на дорогу и больше ничего не сказал. А я вдруг ощутила на заднем сиденье какое-то движение. Прежде чем я успела повернуться, послышалось шипение газа, запахло цветами, а в следующую секунду Лехе под мышку выстрелила струя полыхающего лака для волос.
Леха отчаянно заорал. Я насмерть перепугалась, потому как его фланелевую рубашку охватили нешуточные языки пламени.
Реагируя на экстренную ситуацию, хотя, скорее всего, просто в истерике, Овчинников дал по тормозам, прижимая «жигуленок» к обочине. К одиннадцати часам на проспекте транспорта поубавилось, поэтому в аварию мы не попали. Я в тот момент еще успела подумать, что после сегодняшнего вечера теперь неделю не сяду даже на велосипед.
А с заднего сиденья последовала новая атака. Свежий «фаербол» врезался в Лехин рукав. Весь в огне, Леха кричал уже жалобно. Пламя от него поднималось высокое, жар разъел обивку салона на потолке. Нужно прекратить это безобразие, кто-то должен избавить Овчинникова от кремации заживо!
Естественно, что в качестве защитника выступила я.
Поток пены из огнетушителя вместо полыхающей рубахи сперва хлестанул по лицу.
