Виталий Храмов - Сегодня – позавчера
Помниться, в этот момент я стал орать благим матом в семь этажей, рассказывая чёрному небу, что я думаю о пилотах бомберов, немцах, фашистах, нацистах, Гитлере и всей его шайке подонков, что буду делать с ними и их родными, со всеми извращенными подробностями. А все кругом рты поразевали. Некоторые особо стеснительные сестрички уши затыкали.
Отпустило меня лишь, когда стали поступать жертвы ночного налёта. Помочь я ничем не мог, мог только не мешать. Что я и сделал. Доковылял до своего места и срубился. Устал так, будто сам по всему небу на своих двоих гонялся за немцами, догнал и сотворил с ними всё, о чём орал.
Где-то после этого больница стала госпиталем. Она стала подчиняться не железнодорожным начальникам, а военкому. Для нас, то есть видимыми, изменениями стали только множество пустых, пока, коек, которых понаставили везде, где только можно, даже в коридорах, да тентованная полуторка (доисторическая ГАЗель) с красным крестом на брезенте, прописавшаяся в парке среди деревьев. Да, Ароныч стал не просто хирургом, а военврачём какого-то там ранга (хотя, форму он не надевал, рассекал в тех же белых костюмах). И остальные врачи так же.
Дембеля-сослуживца и многих других увезли на этой же полуторке на станцию — отправили в ещё больший тыл. Натан сказал — на базе узловой больнице создадут сортировочный госпиталь. Как я понял — санитарные поезда с фронта тут будут разгружаться и уходить обратно на фронт за свежими «котлетами». А госпиталь уже будет сортировать кого — куда. Тяжелых транспортабельных — в тыл, не транспортабельных — долечивать до возможности отправки, легких и средних — в другие госпиталя города, района, области. Ну и конечно — срочная медпомощь всем поступившим. Меня Натан оставил, уговорил главврача, с которым дружил. Они меня вместе и с того света вытаскивали. Натан обещает на ноги поставить до заполнения госпиталя. Очень надеюсь.
В парке появился новый новосёл — военно-полевая кухня с толстым добродушным младшим сержантом в качестве повара с белым передником и огромным черпаком в комплекте. Теперь все ходячие у неё и терлись. Та же каша из котла Васи, так звали повара, была в несколько раз вкуснее.
С меня сняли лангету, ещё из шрамов ниток-швов подёргали. Остались повязки и гипс на руке. Но пальцы руки стали работать, а нога по-прежнему не гнулась. Так и ковылял, как Костяная Нога. Одежду не отдавали, ходил в абсолютно уродских тапках и полосатой хэбэшной пижаме (откуда они её отрыли?)
Вынужденное безделье меня уже стало напрягать. Я сам над собой офигевал, но факт. Обычно я ленивый, домосед, диванолеж, игроман (компьютерный). Мог все 28 дней отпуска за компом или перед зомбиящиком телека просидеть и нигде ничего не шелохнется, а тут меня просто подрывало куда-то. В такие моменты я слонялся, хромая, по парку, доставал Аароныча и старшую сестру-хозяйку требованиями вернуть форму. Аароныч был непреступен, но сестру-хозяйку я довольно быстро достал, в смысле, допёк. И она выдала мне мою форму. Надо было видеть её довольную ро…, а нельзя ж так про женщин, в общем, физиономию, когда она увидела мою рожу (о вот сам про себя я так могу) — я получил кучу окровавленного изорванного тряпья и вспоротые сверху донизу изношенные сапоги.
— Получи, распишись.
— Это что? Как я это одену?
— Но мы тебя из этого как-то вынули.
— А чё сапоги-то испортили?
— Надо было вместе с ногами их снимать?
— Так у меня ноги-то не перебиты!
— А мы знали? Весь был как телячья отбивная. Да ещё тяжеленный! Умучились мы с тобой, пока ворочали.
— А что от крови не отстирали? Как я сам, одной рукой, стирать буду?
— Да, мы выкинуть думали. Тут и восстанавливать нечего — дыра на дыре. А ты что теперь делать с этим будешь?
— Да, похоже, ты права. Это не восстановить. Отстираю — ремкомплект будет.
— Что будет?
— Ремкомплект. Другую форму попробую найти, а эта на латки пойдёт. Видишь, все нашивки, значки целы. Всё на новую форму перешью.
— Понятно. Ну, давай тогда обратно. Постираем мы твои заплатки, может правда сгодиться на что. А новая форма… Похоже ты на поправку идёшь. Кто бы мог подумать? Ты, видно, в рубашке родился. Какого тебя привезли…
Я вдруг увидел слёзы в глазах этой, суровой, в общем-то, женщины. Правду говорят — жалости в сердце русской бабы на весь свет хватит. Она быстро смахнула слёзы. Отвернулась, будто что-то ищет, продолжила:
— А то, глядишь, и на службу вернёшься.
— Конечно, вернусь!
— Вот там и выдадут тебе новую форму. С иголочки.
— Ой, ли!?
— Конечно. Ты же от своих отстал. А где они теперь? Натан говорит, полк твой в Смоленске в окружении бьётся. Может, и перебили уже всех. Так что, тебе прямая дорога к нашему военкому, Андрею Сергеевичу. А у нас в городе своя швейная фабрика. Сейчас только военное и шьют. Уже в две смены. Стариков позвали обратно, девок сопливых учат. Если свет наладят — в три смены работать будут. Так что, форму новую получишь.
— Спасибо, мать. Обнадёжила.
— Ты бы, сынок, к Натану обратился. Он с главврачом дружен, а тот с Сергеечем, военкомом знается близко — выросли вместе. Может, придумают чего.
Я так и поступил. Но Аароныч меня не понял. Так и сказал:
— Не понял я тебя, старшина. Если комиссоваться хочешь — тут я тубе не помощник — сам решай.
— Ты чё, Натан Аароныч? Я, наоборот, служить хочу. В бой быстрее. Там ребят моих в блин раскатывают, а я тут, на казённых харчах, кисну.
— А, вон оно что! А я уж, грешным делом, разочароваться в тебе хотел. Думал, ошибся в тебе.
— Зря ты.
— Ты уж прости глупого еврея. Но не стану пока ничего делать. Рано. Слаб ты ещё. Хотя динамика положительная, всё может испортиться в самый неподходящий момент.
— Жаль. Ну, а такая заморочка…
— Что?
— Да не заморачивайся!
— Что?
— Да что ты такой есть-то! Всё тебе на литературном разжуй. Проблема: часть моя неизвестно где. К кому я приписан, где на довольствии состою?
— Да, это точно, как ты говоришь, за-мо-ро-чка? От слова морок? Навеянный кошмар-заблуждение. Довольно точно. Довольствие…
— Да. Как говорил товарищ Ленин: «Социализм — это учёт и контроль».
— Ты больше нигде так не ляпни. Ленин так не говорил.
— Так, где я на учёте состою? Кто меня контролирует и довольствовать должен? Хотя бы, пока, до выписки, в денежном и одёжном-обувном довольствии.
— Да, об этом стоит, как ты говоришь, потереть?
— Перетереть.
— Откуда ты словечек этих набрался? Или вспоминать начал что?
— С мира по нитке — нищему рубаха. Ничего пока не вспомнил. Так нахватался. Не парься!
