Владимир Михайлов - Один на дороге
Если бы я прочитал это в газете, я решил бы, что произошло недоразумение. Если бы… Потому что я и сейчас не понимаю, как это может быть. Тебя — и вдруг нет. Разве это возможно?
Неужели вот так, заочно, должен я сказать тебе «прощай» — и на этом все кончится?
Неужели ты ничего больше мне не ответишь? Мы ведь так и не посидели с тобой, так и не поговорили, только собирались.
И не поговорим?
Иногда я понимаю, почему люди верят в загробную жизнь. Потому что иначе становится очень обидно: вдруг оказывается, что в человеке было очень много того, что предназначалось ушедшему — и он не успел отдать, и теперь придется носить это в себе до другой, на этот раз своей, смерти — потому что никому другому это не пригодится, оно было только для тебя. А ты не успел взять, да и я не торопился давать, полагая по всегдашней привычке, что времени впереди предостаточно. А его не оказалось. Не оказалось времени, потому что не оказалось тебя вдруг.
Я виноват перед многими живыми. Но пока мы живы, еще ничто не кончено. А вот то, в чем я, наверное, виноват перед тобой, уже никуда не денется. И никуда от этой вины не уйти. А я виноват хотя бы в том, что меня в тот миг не было с тобой, хотя будь ты жив, ты никогда не признал бы, что в этом есть какая-то моя вина.
Тебя нет, и мне становится зябко, друг…
III— Как это случилось? — спросил я. Мы летели, и наверху было уже утро, хотя на земле еще не кончилась ночь.
— Полковник решил попробовать сверху. Он не хотел пробиваться сразу, только немного подготовить, как он сказал, рабочее место, чтобы с утра, после вашего приезда, начать…
Да, это было в характере Лидумса: спокойный и уравновешенный, он мог вдруг ни с того ни с сего пойти на сумасшедший и ненужный риск.
— Расскажите подробнее.
— Он пошел туда один, с лопатой, мы остались у оцепления — я и несколько солдат, отделение с сержантом, я взял их на всякий случай, если придется делать какую-то работу. Но он пошел один. Наметил квадрат, в котором хотел копать. Я думал, что на этом он остановится, но он сказал, что снимет немного грунта, штыка на два — просто чтобы согреться, а то замерз. Начал копать, и работал с полчаса. Я подошел и предложил передать это дело солдатам. Он сказал, что сейчас закончит, на сегодня уже достаточно. Он в это время был в яме примерно по пояс, может быть, чуть выше. Выбросил лопаты еще две или три, и сказал мне: «Тут что-то есть, но это завтра, идите, майор, я выберусь сам». Я сделал шага два назад, — я стоял над самой ямой, он оперся руками о края, там были подложены доски, и стал выжиматься, чтобы вылезти. И тут же взорвалось. Там, в яме, под ним.
— И его…
— Да, на месте, конечно. Его очень…
— Ясно. Сильный взрыв?
— Примерно на килограмм — полтора.
— Что еще?
— Снаружи больше ничего не было. Я сразу подозвал солдат, мы накрыли… его. Я приказал оставить все, как было, и позвонил, чтобы доложить генералу.
— Минутку. Вы сказали — снаружи ничего. А не снаружи?
— Я не уверен, товарищ подполковник… но почти одновременно с этим взрывом, почти — но все же с четко ощутимым замедлением было еще одно сотрясение грунта. Словно бы произошел еще один взрыв, внутри. Но тоже слабый, не такой, какого мы боялись. Я даже не уверен, правда, что это был взрыв. Может быть, просто отраженная волна…
Отраженная волна, подумал я. Это было бы очень хорошо. Слишком хорошо. Но скорее всего это было что-то другое. Слабый взрыв. Связанный с первым. И предназначенный, вернее всего, для того, чтобы разрушить, разбить, расколотить те емкости, в которых дремали споры бактерий, выбросить их в помещение, возможно, с некоторым количеством законсервированной питательной среды, в расчете на то, что из миллионов спор и миллионов питательных капель какое-то их количество в замкнутом помещении найдут друг друга, и в повысившейся от взрыва температуре споры начнут оживать, активизироваться… Сколько нужно было им времени для активизации? Тот микробиолог точно не мог сказать. Да это и не самое важное сейчас. Важно другое: двенадцать, говорил Шпигель. Двенадцать. Замедление основного взрыва на двенадцать часов? Сейчас, приведенные в действие, спровоцированные тем самым взрывом, уже работают химические замедлители, кислота разъедает перегородку. Двенадцать часов…
— Во сколько это случилось?
— Точно в двадцать семнадцать.
Я взглянул на часы. Четыре часа сорок две минуты. Осталось, если я угадал, мелочь: три часа двадцать минут — и то без двух…
— Сколько еще лететь?
— Минут сорок.
— Попросите командира машины срочно передать по радио. Немедленно к объекту — все, что нужно для работы. Включая бактериологов, если они там есть, химиков, пожарных… Костюм, кислородную аппаратуру, инструменты для меня. Слесаря с летучкой — чтобы в несколько минут сделать крюк с такой вот резьбой… Стальной трос с кольцом, сечением десять-пятнадцать миллиметров… Лебедку, ручную, хотя бы автомобильную, но можно спустить и большую, у строителей есть, и укрепить перед воротами, под теми болтами, что в потолке, помните? — укрепить хотя бы тросами или чем угодно, но так, чтобы ее ничем нельзя было сдвинуть по направлению к воротам, это, самое важное. Все это должно быть в туннеле с таким расчетом, чтобы я мог одеться и войти не позже, чем через час тридцать минут. Иначе… Поняли? Пусть передают немедленно и повторяют до тех пор, пока не ответят, что все поняли и сделают.
Майор ушел к летчикам, а я прикинул. У меня останется пятьдесят минут. Ворота будут растворяться минут десять, быстрее опасно. Значит, на работу внутри у меня останется сорок, нет, даже тридцать пять минут. Обезвредить оба заряда, верхний и нижний… Времени в обрез. Но — можно. Можно. Ты убил еще одного, Шпигель: моего друга. Но я тебе не дамся. И твою мерзопакость мы уничтожим там же, в твоих казематах, не дадим ей увидеть белый свет.
Майор вернулся, я сказал ему:
— Попросите летчиков, майор, — не могут ли они принажать на железку? Сейчас важны каждые пять минут… каждая минута важна!
IVЯ негромко запел:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Тумана не было. Он остался наверху. Здесь, на глубине двадцати метров, сильные лучи фонарей пронзали холодный, застоявшийся воздух. И не кремнистый, а бетонный путь блестел в лучах.
Но выходил я один. На своей военной дороге я чаще всего — один. Так положено. Так надо.
Да и не на военную тоже. Ты не дождешься меня, Оля. С презрением забудешь. Вычеркнешь из жизни, как вычеркивают из записной книжки ненужный телефон.
