Владимир Круковер - Чужой из психушки (фрагмент)
— Вам все понятно, гражданин осужденный?
В кабинете наступила напряженная тишина. Даже прапорщик Ковшов прервал на миг перманентную зевоту и вперил оловянные глаза в гражданина Бармалеенко.
Активный спинной мозг не стал на этот раз советоваться с отвлеченным сознанием профессора, а сообщил бойко, почесывая волосатой ручищей излюбленное место в паху:
— Чего темнишь, начальник. В БУР упрятать хочешь, так не темни — крути вола. А чернуху мне кидать нечего, в гробу я всех вас, волков тряпичных, видал в белых галошах.
— Вы слышали, товарищ прапорщик? — монотонно спросил майор.
Толя-Жопа слышал подобное уже 20 лет. Сказанное не вызывало у него никаких эмоций. Он и сам на подобный вопрос ответил бы точно так. Поэтому прапорщик Ковшов зевнул и мотнул головой сверху вниз.
— Отконвоируйте его в дежурную часть, — приказал майор, — рапорт доставит мой санитар.
Толя-Жопа ничего на свете не боялся. Он обладал завидным здоровьем, в любую погоду исполнял свою службу без бушлата или шинели, презрительно поглядывая на мерзнущих коллег, каждый день съедал здоровенный шмат деревенского сала, ничего, кроме пива, не пил и при необходимости мог уложить быка ударом кулака между рогов. Но невидимые палочки Коха вызывали в его невежественной головке смутную неприязнь. И, если, например, про гром Толя-Жопа еще со школы прапорщиков имел научное объяснение, что "это молнии стукаются в небе", то палочки туберкулеза все-таки его настораживали. Поэтому Ковшов уперся, сказав:
— Чего это я его в дежурку поведу, волка тряпичного? Он там всех перезаразит этими бацильными палочками.
В глубине души санитарный майор тоже не питал доверия к таинственным палочкам. Он предпочел бы, конечно, чтоб они витали в помещении охраны, чем в великолепном дизайне санчасти, но по нелепой прихоти судьбы его вотчина носила лечебное направление. А туберкулез никак нельзя было отнести к нарушению режима. Поэтому в кабинете повисло тревожное молчание, во время которого прапорщик смотрел на майора, а майор на блестящую столешницу. Профессор же смотрел прямо перед собой. Его сознание в этот момент обдумывало вопросы ландшафтных клумб, а подсознание чесалось и мечтало о глотке чифира и жирном педерасте.
Напряжение разрядило селекторное сообщение. Жестяной голос начальника оперативно-режимной службы майора Токарева разыскивал осужденного Бармалеенко для предоставления его в штаб.
Майор Токарев отличался высоким ростом, военной выправкой, металлической дикцией и непримиримостью к нарушениям режима содержания. Он был прислан в Калининград из Москвы, свою службу в колонии расценивал, как ступень к передвижению в Управление, успел уже уволить трех оперативников, поймав их во время продажи чая осужденным, и в чем-то превосходил даже главного человека лагеря полковника Васильева.
Прапорщик Ковшов, не мыслящий жизни без службы, вытянулся по струнке, обнаружив кругленький животик, отдал репродуктору селекторной связи честь и быстренько увел осужденного из гостеприимного кабинета стерильного Момота.
В кабинете майора Токарева профессор обнаружил высокопоставленное общество. Там находился длинный Токарев, коротенький полковник Васильев, носящий среди осужденных ласковую кличку "Василиса", незнакомый гражданин в гражданском с унылым вытянутым лицом дятла, который впоследствии оказался прокурором по надзору за местами лишения свободы. Еще там была пышная дама, полная столичного шарма. Она представляла прокуратуру РСФСР.
Профессору не предложили сесть. Его спросили сухо:
— Жалобу в Москву писали?
— Писал… — вспомнил профессор коварное перо Верта-Адвоката.
— Рассмотрена, — столь же сухо сообщили профессору. — Вот, товарищ из Москвы к вам.
И профессор услышал от столичной богини, что нерадивый следователь и раньше принуждал доверчивых осужденных давать ложные показания, избавляясь от груза нераскрытых дел, и что Прокуратура РСФСР приняла необходимые меры: профессорское дело в данный момент пересматривается, мера пресечения на этот период изменена на подписку о невыезде, а профессор должен в двухчасовой срок покинуть колонию, в которой ему теперь находиться не положено.
Дятлообразный прокурор задал уставной вопрос — нет ли у товарища Бармалеенко жалоб на условия содержания в колонии, на что профессор, загнав титаническим усилием ликующее подсознание в мозговой уголок, сказал, что всем доволен. Он действительно был доволен, но не колонией, а тем, что удержал контроль над голосовыми связками, не дав им произнести: "сучья зона, все менты — волки тряпичные, а майор Момот — петух голожопый".
***Оставшиеся два часа были заполнены до отказа. Профессор еще только выходил из штаба, а в бараке уже варилось ведро чифира. Все зоновские "авторитеты" собрались на проводины. Давались различные поручения на волю. Спешно готовились некоторые ценности для передачи надежным людям. Профессор рассматривался коллегами, как почтовый вагон, который надлежит загрузить до отказа.
Если разнообразные "ксивы" почтенный ученый просто приклеил лейкопластырем к бедру, то ювелирные украшения требовали более серьезного хранилища. Их очень качественно изготавливали зоновские умельцы из серебра и золота. Серебро выплавлялось из различных электроприборов, золото попадало в лагерь, в основном, через комнату свиданий в виде обручальных колец. Кроме того, большим спросом пользовались перстни из металла, имитирующего золото, — "рандоля". Пробы ставились любые, по желанию заказчика. Единственным местом для размещения изделий из драгметалла была, простите за реализм, прямая кишка. Этот физиологический орган прежнего профессорского тела никогда не смог бы вместить длинную полиэтиленовую "колбасу", начиненную сережками, крестиками, перстнями. Но Гошин анус принял весь товар безропотно, что свидетельствовало о высокой степени подготовленности.
Нельзя было избежать и еще одного ритуального действа, необходимого освобождающемуся — последнюю помывку в лагерной бане. Профессор мылся на совесть, стараясь не думать о смутном и опасном бытие на воле, где его не ждали больше профессорский оклад вкупе с другими льготами его ранга. У него на воле не было даже квартиры. А о том, что профессорское тело лежит на кладбище, ему даже думать не хотелось.
Профессор хотел было посоветоваться с могучим подсознанием бандита Гоши, но подсознание связно могло произносить только простейшие фраза, типа: "волк тряпичный" или "падла бацильная". В роли советчика оно выступать не желало, излучая мощные импульсы радости. Эти импульсы ассоциировались в привыкшем к корректной расстановке данных мозге ученого Брикмана с какими-то безумными оргиями, ящиками водки и обнаженными женскими телами.
