Пол Андерсон - Дети водяного. Последнее чудовище
— Я тоже виделась с этими людьми, — добавила Ингеборг. — Они добрые, сердечные. Б их доме царит мир.
— И веселье, — улыбнулся Нильс. — Ты прекрасно заживешь в их семье.
— А эти люди благочестивы? — спросила Маргрета.
— Конечно. Ведь сам епископ остановил на них свой выбор.
Некоторое время девочка сидела не говоря ни слова. По двору беспокойно метался ветер. Наконец, глядя на каменные плиты, которыми был вымощен монастырский двор, Маргрета сказала:
— Мать-настоятельница меня предостерегала. Она против того, чтобы я покинула обитель.
— Ты здесь счастлива? — Ингеборг хотела получить однозначный ответ.
— Где теперь Тоно и Эяна?
Маргрета сидела не поднимая глаз и не заметила, что оба, и Нильс и Ингеборг, вздрогнули как от боли.
— Не знаем, — ответил Нильс. — Скоро год уже, как мы не имеем от них известий…
Ингеборг обняла Маргрету за плечи и настойчиво повторила свой вопрос:
— Ты здесь счастлива? Если ты и правда счастлива, ну что ж, тогда оставайся. Тебе принадлежит часть сокровищ. Ты можешь распорядиться ими по своему усмотрению, принести в дар монастырю или употребить на другое депо, как сочтешь нужным. Мы пришли сюда, чтобы дать тебе свободу.
Маргрета тяжело вздохнула и крепче стиснула руки на коленях.
— Сестры очень добры… Меня здесь учат…
— Но с Тоно вы одной крови, — сказала Ингеборг.
— Я обязана остаться здесь. Так говорит мать-настоятельница.
— Однако те, кто занимает более высокое положение, говорят, что никто не заставит тебя остаться.
— О, как бы я полюбила детей! — Маргрета опустила голову и заплакана.
Ингеборг хотела ее обнять, но девочка вдруг отпрянула и бросилась прочь. Она скрылась за одной из колонн галерей. К Ингеборг и Нильсу доносились ее рыдания.
Все еще всхлипывая, но уже немного успокоившись, Маргрета вышла из галерей и сказала:
— Я должна молиться и просить Господа, чтобы он вразумил и наставил меня. И… Сейчас я хотела бы уйти. Мне лучше одной обо всем подумать. Может быть, вы посетите меня еще раз, через… через неделю?
— Неделю мы, пожалуй, подождем в Виборе, — согласился Нильс.
Маргрета стояла в нерешительности, потом, с трудом преодолевая робость, сказала:
— Лучше не надо. Пожалуйста. Я не хочу лишний раз встречаться с вами, если без этого можно обойтись. Потому что я — живое свидетельство милосердия Господнего, а вы… Мне рассказали о том, какую жизнь вы ведете. Отвергните неправедный путь, соединитесь узами брака! И ради спасения души остерегайтесь водяных, если не сможете убедить их прийти в лоно церкви Христовой. Но я думаю, что вам не дано их убедить… Они были ко мне добры. Если мать-настоятельница позволит, я буду за них молиться. Но встретиться с не имеющими души порочными существами языческого мира… Христианам нельзя знаться с нечистой силой. Разве я не права?
Книга четвертая
Вилия
Глава 1
Панигпак сказал, что нужно дождаться, пока выпадет снег, тогда можно будет построить иглу. Ждать пришлось недолго. Три дня и три ночи шаман постился. Затем он в одиночку ушел в горы. Иннуиты тем временем построили большое иглу, в котором могли свободно поместиться все иннуиты племени. Пол и стены в иглу покрыли моржовыми и тюленьими шкурами, на возвышении вроде лежанки, которое находилось напротив входа у дальней стены, постелили шкуру белого медведя.
Вечером, когда стемнело, все иннуиты собрались в иглу. Трижды они громко позвали шамана по имени. На третей зов он пришел.
— Зачем вы здесь? — спросил Панигпак. — Я ничего не могу для вас сделать. Я всего лишь глупый старик и обманщик. Ну ладно, коли уж вам так хочется, попробую подурачить вас своими нехитрыми фокусами.
Он забрался на лежанку, покрытую медвежьей шкурой, и разделся донага. Все иннуиты тоже были голыми, кто с ног до головы, кто только до пояса. В иглу стояла невыносимая жара. От жировых светильников шел мягкий свет, глаза у иннуитов ярко блестели. Шум их дыхания то нарастал, то стихал, подобно прибою. Шаман уселся на лежанке. Один из иннуитов — его звали Улугаток — крепко связал ему руки и ноги. Веревки глубоко врезались в тело, Панигпак заохал от боли, но ничего не сказал.
Улугаток, который был помощником шамана, принес и положил на лежанку бубен и сухую жесткую тюленью шкуру. Затем Улугаток вернулся на свое место на полу.
— Задуйте светильники, — велел он. — Оставайтесь там, где сидите, что бы ни случилось. Тот, кто сейчас приблизится к нему, тотчас умрет.
Черной завесой упала тьма. Из светильников остался гореть лишь один жалкий огонек, в его слабом свете шамана невозможно было видеть. И Панигпак запел. Он пел тонким высоким голосом, и, постепенно набирая силу, ритмичная песнь становилась все громче и громче, мерно гремел бубен, сухо шуршала тюленья шкура. Эти звуки неслись словно отовсюду, с разных сторон, то они раздавались где-то над самой землей, то доносились откуда-то сверху. Иннуиты подхватили песнь шамана, и песнь подхватила их, завладела ими безраздельно, заставила забыть обо всем на свете. Иннуиты отрешенно раскачивались из стороны в сторону, катались по полу, завывали, визжали, вскрикивали. Эяну и Тоно также захватило общее безумие, потому что даже они, дети морского царя, наделенные волшебной остротой зрения, не видели, куда исчез шаман.
А Панигпак исчез. Нескончаемая песнь разливалась все шире, гремела все громче, иннуитами овладело все большее исступление, нараставшее с минуты на минуту и, казалось, не имеющее предела.
Брат и сестра догадались, что шаман-ангакок сейчас совершает странствие в подземное царство, спускается все глубже и глубже вниз, в глубочайшие глубины Вселенной, глубже морского дна. Он миновал на своем пути страну мертвых и пучину хаоса, пространства, где происходит вечное круговращение ледяного диска, где вечно кипит на огне огромный котел, полный тюленьих туш. Он достиг того места, где сидит огромный, больше белого медведя, сторожевой пес, который с устрашающим рычанием бросается на чужака, осмелившегося вторгнуться в его пределы. Он перебрался через бездонную пропасть, пройдя над ней по острому лезвию ножа. И вот, одолев этот путь, он предстал перед свирепой одноглазой Седной, Матерью моря.
Всеобщее безумие достигло апогея, казалось, вот-вот настанет конец света, как вдруг помощник шамана громко провозгласил:
— Тишина! Тень зреет!
Улугаток назвал шамана тенью, поскольку в подземном царстве, которое запретно для живых, могут находиться только тени. Говоря о том, что тень зреет, он, очевидно, имел в виду ее приближение. Эта предосторожность была необходимой: ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы о странствии шамана узнали злые духи, ибо в противном случае они насмерть поразили бы дерзкого пришельца, который посмел вторгнуться в их мир. Улугаток погасил последний чуть теплившийся огонек — духи могли убить шамана, если бы кто-нибудь увидел его, прежде чем он вернется в свою кожу, которую снял с себя, отправляясь в странствие.
