Андрей Лях - Реквием по пилоту
Неотразимый красавец бородач в великолепнейшей темно-серой, в тончайшую светлую полоску тройке с широким черным галстуком уже поднялся навстречу директору из-за громадного двухтумбового стола. Вообще же, в отличие от Бэклерхорстова, кабинет президента музыкального концерна не блистал оригинальностью — кожа, тиснение, черное дерево, раздвижная стена, ореховый бар — все дорого, все по высшему классу, но совершенно стандартно, точно так же, как в десятках других таких же кабинетов в подобных офисах.
— О! — сказал Рамирес. — Хорошо, что пришел. Да, мои соболезнования, мои соболезнования. Садись. Слушай, у тебя сейчас пишет кто-нибудь из «Парамаунта»?
— Нет. У меня пишет только «Чейз магнетик». Случилось что-нибудь?
— Да, вот прислали конвенц-рекламацию. Только я собрался упасть в их объятия, как запахло скандалом. Наверняка кто-то из их же ребят. Кто там у нас сейчас?
— Надо посмотреть. — Звонарь взял со стола листок. — Опять контрабандные записи? Пираты?
— Само собой. А вы там с Мастерсоном в монахи постриглись.
Звонарь без слов отложил бумагу:
— Я по другому делу. У меня был Эрлен Терра-Эттин. Мы с ним поговорили. Какого черта ты мне ничего не сказал?
— Чего я тебе не сказал?
— Что они с Ингой в самых лучших отношениях и что он сын Диноэла. Опять ты темнишь с какими-то делами?
Пиредра был готов к такому упреку.
— Мои дела — это мои дела, — огрызнулся он. — Да, сын. Из-за твоей проклятой щепетильности и не стал говорить. Ей-богу, ты обезумел. Сегодня он расскажет отцу, завтра здесь вся новоанглийская оппозиция, и мы в наручниках, а послезавтра на гильотину. Англичанам контора давно уже поперек горла, а тут такой случай. Куда, по-твоему, пойдет Динуха? В Институт, к Генриху? Нет, мой дорогой, он пойдет в КОМКОН и контрразведку. Вот там-то и ухватятся. Не объяснит ли мсье Сталбридж некоторые странности своей бухгалтерии? Ты этого хочешь?
— А ведь Скиф показал ему картотеку.
— Ах, Скиф… Это если повезет, а не повезет? Скифа твоего инактивируют, на сенатскую комиссию, и в мартен (забавно, что Рамирес оказался почти пророком). И спета наша песенка, это тебе не тридцать девятый. А через два года этот Эрлен окончит Институт — среди каких легавых он засядет? Не знаешь?
— Не знаю! Что он скажет? Почему? Чего вы испугались? С какой это радости англичане к нам нагрянут? Что, Диноэл там лидер какой и уже топор на нас заготовил? Я тебе вот что скажу: сам ты обезумел и крыша у тебя поехала.
— У Скифа тоже, что ли, крыша поехала?
— Да пошел бы твой Скиф к апостолу в святую задницу! После этой истории я Скифом и не подотрусь. Ты по какой-то блажи соскочил с зарубки, а Скиф рад-радешенек за тобой — вот наш гениальный ученый, дошло до дела, оказался такое же говно с начинкой, как и мы. Ты договориться пробовал? Чем этот мальчишка опасен? Вырастет да нас всех посадит? Улита едет и когда-то будет. Ты хоть ради дочери мог характер придержать?
— Моя дочь, — пробурчал Рамирес и замолк. Замолчал и Звонарь.
— Знаешь, — предложил, помедлив, Пиредра, — ты женись на ней. Она тебя любит, на последнее готова… Ну утихомирь ты эту сумасшедшую девку, какая теперь тебе разница!
Гуго молчал, и жаль, что Инга не слышала этого молчания. Барабаны судьбы звучали в нем во весь голос, и Рамирес, выждав, сколько мог, смирился.
— Ладно, — сказал он и на секунду отвернулся. — Ваши дела. Ну так говори, какого черта тебе от меня надо?
— Оставь парня в покое. Он тебе не опасен.
— А тебе? Тебя, кстати, первого припрут!
— А я ухожу в отпуск.
— В какой такой отпуск? Накануне сезона? Ты что, спятил?
— Да, накануне сезона, — зарычал Звонарь звериным рыком. — Нет у меня выхода, кроме как уйти сейчас, и не перечь мне, Рамирес, не береди душу, а соглашайся на все мои условия, потому что снесу я всю твою хиву к едрене фене и все равно уйду, а что там будет дальше — воля Божья!
— Ах, как ты меня удивил… Я сейчас упаду. А я все ждал, что ты вот такой номер отколешь, а знаешь, почему ждал? Потому что ты такое разок уже проделал, тогда, до войны, — послал нас с Диком Барселоной куда подальше и убежал к себе на Тратеру, мозги проветрить, к гусям да уткам на родном навозе. Ты этого не помнишь и помнить не можешь, а давно надо было тебе, дураку, рассказать! Выпьешь?
Рамирес открыл дверцу бара, и тотчас ему в лоб взглянул хорошо знакомый пистолет.
— Поди-ка ты… Бутылку разобьешь.
Он выставил на стол рюмки, початый литр «Длинного Джона» и разлил. Звонарь убрал восьмизарядный. Они выпили.
— Я вернулся на Тратеру?
— Вернулся, вернулся. Все бунтуешь, разбойничья душа. Думаешь, я не догадываюсь? Наверняка у меня в канализации сидят твои говнюки с обрезами в задницах, может быть, даже тут, за стенкой… Да подавись ты своим недоноском, хрен с тобой, меня же вспомнишь, когда он тебя ухватит за хобот.
Но Звонарь в этот час не был расположен к дружеским сентенциям. Он поднялся, по-прежнему не спуская с Рамиреса глаз:
— Скажи, чтобы Голубку твоего забрали — в туалете лежит.
— Ой-ой-ой. До смерти пристукнул?
— Не знаю, посмотрите. Я пошел, а ты окажи любезность, постой спокойно. Бог даст, свидимся.
— Иди, иди.
Гуго вышел и беспрепятственно достиг улицы. Свой длинномерный «додж» он с полным равнодушием бросил на стоянке и, перейдя через улицу, сел в ничем не примечательный «плимут». Никто себе на погибель директора не тронул, он развернулся и уехал прочь.
На этом месте Гуго Сталбридж по прозвищу Звонарь навсегда покидает эти страницы. Его больше не видели, он не возвращался в «Пять комнат», и если чем-нибудь и распорядился, то сделал это из машины по телефону. В заключение скажу: да, разумеется, он преступник и его, разумеется, следует судить. Но я прошу у суда снисхождения.
Рамирес между тем и не замышлял никаких козней: его прощальное добродушие было неподдельным, хотя Звонарю и в голову не пришло бы, каким необычным путем ему удалось этого добиться.
Идея скрыться в каком-нибудь медвежьем углу, не контролируемом ИК, давно уже превратилась для Пиредры в неотвязное стремление, почти душевную болезнь, точившую его днем, ночью, за едой, за разговором, неосознанно, осознанно — насколько можно говорить о сознательности у такого человека, как Рамирес. Он мог делать что угодно и думать о чем угодно — подспудная работа программы «найти и убежать» не прекращалась ни на минуту.
Рамирес и в самом деле на какое-то время связал свои надежды с Эрликоном. Но история эта очень скоро села на мель, мистический механизм пиредровской интуиции переключился и вновь продолжал крутиться на холостом ходу. Решение не приходило.
Да пропади он пропадом, не в меру удачливый отпрыск знаменитого контактера! В рамиресовской записной книжке отыскался бы достаточно длинный список других, куда более авторитетных людей, имеющих самое прямое отношение к закрытым зонам, и эти люди за блага, предоставленные его королевской рукой, могли бы поведать немало любопытных подробностей или уж, по крайней мере, указать, где эти подробности искать. Но Рамирес ни по каким адресам не звонил и ни разговоров, ни знакомств не затевал.
В его распоряжении было достаточно выходов на информацию, специалистов и электроники, чтобы проанализировать какую угодно статистику, и на этом поле можно было прийти к весьма конкретным выводам, но Рамирес не делал и этого.
Наконец, можно было пойти по излюбленному пути — оставить музыкальные дела на Звонаря и компанию, а самому отправиться в глухомань, на окраины, и там послушать россказни и сплетни контрабандистов и разного бродячего по космосу люда — Пиредра обладал непревзойденным талантом извлекать истину из всевозможных слухов и басен. Нельзя же в самом деле упрятать неведомо куда десяток солнечных систем так, чтобы об этом никто и слова молвить не мог.
Но Рамирес затворился на улице Бриссе, и если куда и выбирался, так только в Стимфал, и никаких историй не слушал.
Ему недоставало главного — случая, струи, которая понесла бы в нужную сторону и предоставила бы для суждения хоть какие-то про и контра. Пиредра гениально умел использовать ситуации, но создавать их не умел совершенно, а постоянное ожидание неизвестных напастей возвело его осторожность в какую-то ураганную степень. Кто из подкупленных академиков окажется прав? Где гарантия, что полученные сведения не липа или, того хуже, фрагмент чьей-то игры, подставка вездесущего Скифа? Вдруг это окажется хитроумная наживка тех, кто давным-давно решил от него избавиться? Интуиция молчала, Рамирес бездействовал.
Теперь, наверное, было бы очень эффектно рассказать, как бунт Звонаря заставил Пиредру задуматься и найти парадоксальное, но верное решение. Нет. Плох был бы Рамирес, если бы нуждался в такой грубой подсказке. Он сообразил гораздо раньше, хотя произошло это именно благодаря Звонарю.
