Сергей Абрамов - Однажды, вдруг, когда-нибудь…
Александру Павловичу было все равно: премьера — не премьера. Аттракцион он сто раз прогнал, финал — тоже, накладок не опасался.
Первое отделение смотреть не стад — еще увидит, чуть ли не полгода вместе «пахать», — сидел в гардеробной: грима он на лицо почти не клал, так — пудры чуть-чуть, чтоб кожа не блестела, поэтому спешить было некуда, делать нечего. Только и ждать, когда Грант объявит антракт: в гардеробной висел динамик, все, что на манеже происходит, слышно.
Не отпускала мысль: зачем приходила Валерия?…
Сколько дней уже прошло, ни разу с тех пор не перезвонились; будь на ее месте другая — давно забыл бы, из головы выкинул. Так и бывало — всегда. А на сей раз — осечка? Да нет, вроде все решено правильно, никаких сожалений… Ну, пусть не из арифметики задачка — из алгебры, но ведь решена, так?
А почему с ответом не сходится?…
Думал: «Полюбить меня неземной любовью она не могла — это исключено, тут я не обольщаюсь… Задела история с «портсигаром»? Нет, ясно: «портсигар» только повод для прихода… Может, в Валерии чувство собственника заговорило: как так, мое — и уплывает? Может, конечно. Хотя вряд ли. Она была абсолютно искренна, голову прозакладываю… Тогда что? Как и я, боится дисбаланса? Но, судя по всему, она всегда легче легкого шла на дисбалансировку а-атлично сбалансированных отношений с моими предшественниками… Сказала: Наташа в меня влюбилась. Да, Наташу жалко… А если и впрямь Валерия «все осознала»? Если она поняла, что я для всех — золото: и для нее и для Наташи?… Ох, любишь ты себя, аж позолотил!… Впрочем, не исключено, что поняла. Потому и пришла. Но ведь и я прав: насколько ее хватит? Где гарантия, что надолго? То-то и оно…»
В это время Грант в манеже раскатисто объявил:
— Антр-ракт!…
В динамике это получилось менее эффектно: динамик хрипел, как простуженный.
Александр Павлович, внутренне уже готовый к выходу, надел отлично отутюженный фрак — знал, что сидит он на нем как родной, как на каком-нибудь графе, явившемся пленять дам на первый бал Наташи Ростовой, — спустился вниз. Занавес был полураскрыт, и Александр Павлович с удовольствием увидел, как униформисты и ассистенты быстро и слаженно стелют на манеж расписной пластиковый пол. Ближе к форгангу подкатывали на низких тележках аппаратуру — для начала аттракциона. Девочки-ассистентки в блестящих «бикини», со страусовыми цветными перьями на одинаковых «блондинистых» париках, споро ходили взад-вперед: грелись. В отличие от Александра Павловича грима на лице каждой хватило бы на пятерых.
Подошел Грант.
— Волнуешься?
— Ты что, не знаешь меня, Грантик? Когда это я волновался?
— Прости, я запамятовал: ты же у нас железный. Стена — не человек…
Банально народ мыслит: что Валерия, что Грант… А может, Александр Павлович и вправду производит такое впечатление?…
— При чем здесь стена? Все отлажено…
— А коли так, у меня для тебя сюрприз.
Опять сюрприз! Что они все, сговорились?
— Накануне работы? Окстись, Грант…
— Приятный, Саша, приятный. Вон, смотри… — он указал куда-то за спину Александру Павловичу.
Тот обернулся: позади стояла Наташа.
В том же школьном платьице, в переднике, с галстуком, с тем же портфелем — она виновато смотрела на Александра Павловича, а он неожиданно для себя шагнул к девочке, взял ее за плечи:
— Ты пришла… Молодчина…
— Я вам принесла, вот… — сказала она и протянула руку. На ее раскрытой ладошке лежала маленькая — десять миллиметров на двадцать — металлическая пластинка с напаянной на нее схемой. — Я ее нашла. На полу. Возьмите…
Александр Павлович посмотрел на Наташу и вдруг увидел — как и тогда, в Загорске, у Валерии! — что глаза у девочки тоже черные, непрозрачные, глубокие, и два крохотных солнца качались в них. Только, конечно, это были никакие не солнца, а обыкновенные тысячесвечовые голые лампы, вкрученные в патроны на стене у форганга.
И в это время в зале погас свет и заиграла музыка.
Грант тронул Александра Павловича за плечо:
— Я тебя объявляю, Саша.
— Иду!
Александр Павлович взял Наташину руку, сжал ее в кулак — вместе с пластинкой. Сказал:
— Дождись меня. Только непременно. Я скоро. Отбросил в стороны тяжелые бархатные половинки занавеса и ушел делать чудеса.
