Виктор Колупаев - Ошибка создателя (сборник)
— Язык! — сказал длинноволосый. — Вот что мы всегда недооценивали! Человек — животное, создающее символы. А наивысшая точка символотворчества — семантический язык. Являясь главной силой сцепления внутри этнических групп, он является в то же время почти непреодолимым барьером, действующим как сила отталкивания между разными группами. Те четыре тысячи языков, что существуют в мире, и нужно рассматривать как причину того, что среди различных видов всегда преобладали силы не сцепления, а раскола…
Долго слушать их я просто не мог — служитель, случайно заглянувший на галерею, сразу бы обнаружил меня. Но когда я собрался уходить, третий, тот, что за все это время не произнес ни слова, повернулся, и я узнал его. Человек с портрета — вот кто он был! Человек поразительной биографии. Человек, с которым мне приходилось не раз встречаться. А имя его — Норман Бестлер.
В конце двадцатых годов он много путешествовал по странам Востока, приобретя репутацию убежденного сиониста. В начале тридцатых попал в Германию, где вступил в коммунистическую партию, однако быстро разменял свои взгляды на крайний либерализм. Тем не менее, знание коммунистических теорий и цепкий ум не дали ему утонуть, и он сказал свое слово в годы гражданской войны в Испании, воздвигнув из своих статей и памфлетов причудливое профашистское сооружение, в котором злостная выдумка соседствовала с реальными фактами. В годы мировой войны он как-то затерялся, исчез, — я ничего не знал об этом его периоде, — зато после войны вновь появился на политической и литературной арене, торгуя идеями и мрачными утопиями, которые, надо отдать ему должное, он умел преподнести блистательно.
Потянувшись за стойку, Бестлер достал стакан, и теперь я опять видел только его спину. Но мне вполне хватило увиденного.
Там, где находился Бестлер, всегда следовало ждать неприятностей.
И весьма-весьма крупных…
Я тихо выбрался с галереи и спустился на свой этаж.
На портрете карие глаза Бестлера были написаны особенно ярко. Именно так, с презрением и в то же время со всепрощением, смотрел на меня Бестлер, получая в Риме премию Рихтера, присуждаемую за лучший роман года.
— Мне кажется, — сказал он тогда, — все эти награды нужны лишь затем, чтобы с приязнью думать о несчастных, не сумевших их получить. Вы не находите?
В этих словах он был весь.
Я устал. Даже стук в дверь не вызвал во мне интереса.
Дежурный — это был он — покачал головой:
— Я пришлю вам кофе.
— Могу ли я выходить из этого зала? — спросил я.
— В любое время, — удивился дежурный. — Вы — наш гость. Через полчаса вам принесут мебель. Скажу откровенно, музей не худшее место обсерватории. И самое безопасное.
— Безопасное?
— Именно так.
— Чему я обязан?..
Он не уловил иронии. Или не захотел уловить. Пояснил:
— Вестям от нашего Хорхе. Мне искренне жаль, что ваше знакомство состоялось при крайних обстоятельствах.
— Я не доставлял никаких вестей.
— Вы слышали и передали нам слова, которые сказал над телом Хорхе его друг по имени Дерри. Это важно, поверьте мне, и у вас есть основания надеяться на нашу помощь.
Дерри… Он говорил о кудрявом уругвайце, труп которого остался в болоте… Но о каких словах шла речь?.. Я пытался вспомнить и не мог… Ах, да! "Революция потеряла превосходного парня"!.. Это, действительно, мог быть пароль… Но чей? Для кого? У меня голова кружилась от догадок.
Еще раз извинившись, дежурный ушел. Он сказал мне важные вещи, над ними стоило подумать. Но почти сразу два здоровенных парня в спортивных костюмах притащили диван, письменный стол, два кресла и показали, как пройти в ванную, расположенную этажом выше.
Я пытался заговорить с парнями, но они обращали на меня не больше внимания, чем Верфель, когда подобрал меня в сельве. Если я гость, подумал я, то гость на особом положении…
"Мусорная корзина, — думал я, рассматривая портреты. — Не попал ли в нее и я?" Было нелегко оценить иллюзорные преимущества, которые мне предоставили невидимые хозяева обсерватории со столь странным названием…
Бродя по залу, я обнаружил длинный шнур и потянул его. Прямо передо мной медленно поднялась по стене тяжелая портьера, и почти сразу я услышал:
— Не делайте этого! Атмосфера ненадежна.
Это опять был инспектор.
Помогая мне опустить портьеру, он повторил:
— Ничего не делайте без ведома людей знающих. Это закон для сотрудников и гостей нашей обсерватории. И поймите, — он вежливо улыбнулся, — я опускаю портьеру не затем, чтобы лишить вас вида на эту мерзость, — он кивнул в сторону сельвы, — а всего лишь для безопасности. Вашей.
— Что мне может грозить?
— Сельва, — сказал он серьезно. И, помолчав, продолжил: Держу пари, вы не знаете, зачем я пришел.
— Не знаю.
Он помолчал опять, предвкушая эффект:
— Меня попросили ответить на ваши вопросы. На все вопросы без исключения. Убежден, что значение многих увиденных вами вещей вам неясно, а непонятное может толкать на необдуманные поступки. Мы хотим помочь вам. Спрашивайте.
Как я ни устал, не удержался от улыбки. Кивнул на портреты:
— Кто они?
— Правильный вопрос, — удовлетворенно сказал инспектор. Каждый из этих людей стоит отдельного рассказа. — Он задумчиво обвел портреты взглядом. — Если хотите, начнем с Вольфа. Вам ничего не говорит это имя? — и укоризненно покачал головой. — Ведь вы научный комментатор крупной газеты!.. Так вот, Вольф был человек открытый, радушный, а работы его были изложены так, что и сейчас доставляют удовольствие любому читателю. Он — физик и занимался исследованием спектра озона. Сказать по правде, немногие из научных статей читают через десять лет после их опубликования. К этому времени, если работа важна, основное ее содержание попадает в учебники, детали разрабатываются и улучшаются, и перечитывать оригинал кому-нибудь, кроме историков науки, совсем ни к чему.
А вот работы Вольфа перечитывают. Они остроумны, как и их автор. Я сам слышал его рассказ о том, как горничная, опоздав на его звонок, объяснила это тем, что была горячо заинтересована обсуждавшимся на кухне вопросом — происходим ли мы все от Дарвина! — инспектор рассмеялся.
— А это Джебс Стокс. Он выяснил такие вещи, как возрастание содержания озона в атмосфере с географической широтой, а в тридцать третьем году с помощью Митхама разрушил корпускулярную теорию, дав начало новой — фотохимической. Вы ведь знаете, что на высоте примерно в пятнадцать-тридцать километров в нашей атмосфере располагается слой озона. Ничтожный, несолидный слой, но именно он задерживает жесткое излучение Солнца и Космоса. Но хотя слой озона и является для нас некоей очень важной защитой, с точки зрения астрофизика, существование его — преступление против науки, ибо именно озон скрывает от нас, землян, внешний мир. Находясь на дне воздушного океана, мы смотрим на звезды, как сквозь мутные очки, потому что озоновый слой задерживает самые интересные части спектра. Конечно, для решения некоторых задач можно поднимать приборы на спутнике, но для фотографирования спектра звезд инструмент должен стоять на прочной опоре. Есть лишь один выход — проткнуть дыру в озоновом слое и через нее глянуть в Космос. И это не невозможно. Джебс Стокс это понял первый. Вот почему его портрет тут.
