Зиновий Юрьев - Быстрые сны
И тогда Освобождающий подошёл к первому космонавту. И тот лёг на янтарную землю. И Освобождающий нагнулся над ним и вынул из головы матово блеснувший кубик. Такой, какой я видел при церемонии Завершения Узора. Затем лёг на землю второй, третий. И у всех улетавших Освобождающий доставал мозг. Он вошёл в корабль и один за другим вставил пять кубиков в специальные ниши. И над каждой нишей вспыхнула красная точка.
И в прибое Кольца Большого Зова я ощутил то, что ощущал каждый из улетавших. Они стали частью корабля. Они стали его мозгом. Они ощущали тяжкое напряжение металла, когда корабль устремил свой острый нос в зенит охристого неба. Они ощущали упругую сжатость энергии, рвавшейся наружу. Они ощущали, как эта энергия давит на них, ибо они ощущали себя и силовыми полями, сдерживавшими напор энергии. Они чувствовали, как молниеносными змейками проносились в них сигналы по тысячам цепей, ибо они были одновременно и сигналами и цепями. И при этом они чувствовали себя и братьями своих братьев, и в них, невыразимо прекрасный и грустный, гудел прибой Кольца Большого Зова.
Янтарная планета провожала своих братьев. Гул прибоя усилился, и я вместе со всеми ощутил, как напрягся корабль. Мгновение — и он взмыл вверх.
Провал. Ничего. Пустота. Тьма. И из невероятной пустоты ко мне тянется серебряная паутинка. И связывает меня с пустотой. Я вместе со своими братьями. Я вижу чёрный бархат космического пространства, расшитый серебром звёзд. Одна из звёзд особенно ярка и велика. Ей далеко до нашего Солнца. И тут, во сне, я осознаю, что это и есть наше Солнце. Просто я вижу его не с Земли, а с большего расстояния. Потому что корабль — это та одиннадцатая точка на графиках моих сновидений, которая то появлялась, то исчезала. Наверное, если посмотреть хорошенько, я увижу Землю. Но я не увидел её, потому что проснулся.
И вот я лежу в тёмной комнате в далёком Лейквью, и радость рвётся из меня наружу, словно впрыснута в меня под давлением. Она распирает меня. Я чувствую, что улыбаюсь в темноте. Слёзы давно высохли, да и слёзы были не жгучими слёзами горя, а тёплой влагой, которая появляется от избытка чувств.
Нет, если я сейчас же не разбужу Павла Дмитриевича, он никогда не простит мне этого. Впрочем, это вопрос чисто академический, прощать будет некого. Если я не поделюсь сейчас же с ним, радость разорвёт меня.
Я опускаю ноги на пол и тихонько бреду в соседнюю спальню. Замираю на мгновение. Павел Дмитриевич медленно втягивает воздух через нос, а выпускает через рот, издавая при этом звук «тс-с-с», словно просит быть потише.
— Павел Дмитриевич, — шепчу я, — Павел Дмитриевич…
— А… — хриплым спросонья голосом бормочет он.
— Это я, Юра.
— Что случилось?
Он щёлкает выключателем. В ярком свете настольной лампы он щурится и недоумевающе смотрит на меня. Теперь я вижу, как он немолод. Под глазами набрякли морщинистые мешки, из-под расстёгнутой пижамы видны на груди совсем белые волосы. Мне хочется обнять его, отдать ему половину своих сил, своих лет, своих волос и гладкой кожи.
— Ничего, Павел Дмитриевич, — говорю я как можно спокойнее, но, наверное, что-то выдаёт меня, потому что старик вдруг откидывает одеяло, вскакивает и хватает меня за плечи:
— Юра, это правда?
— Правда.
Старик опускается на кровать. Он шмыгает носом и вытирает его полой пижамы. До глаз, которые подозрительно блестят в свете лампы, дотянуться он не может.
— Рассказывай.
И я рассказываю. Я рассказываю стоя. Как на экзамене. Я то и дело замолкаю. Я не могу найти нужные слова. Но старик не подгоняет меня. Он внимательно смотрит на меня и кивает каждый раз, когда я наконец что-то выдавливаю из себя. Такое выражение лица я видел у мамаш первоклассников, когда те на каком-нибудь вечере декламируют нелепые стишки дрожащими деревянными голосками.
Я рассказывал, наверное, не меньше часа, а потом мы оба заснули и проспали до девяти часов и еле успели к завтраку к профессору Хамберту.
— Хью, — завопил с порога Павел Дмитриевич, — они вернулись!
— Кто? — вздрогнул профессор Хамберт.
А его супруга крикнула из кухни:
— Кого ещё ухлопали?
— Никого, Марта, Юрий Михайлович видел Янтарную планету.
Марта вылетела из кухни, словно выброшенная пращой. В одной руке у неё был стакан воды, на ладони другой лежали две таблетки.
— Немедленно прими! — рявкнула она строевым голосом. — Тебе вредно волноваться.
Старик хотел было что-то возразить, но лишь слабо покачал головой, покорно открыл рот, и Марта ловко вбросила в него таблетки.
— Это правда, Пол? — спросил профессор Хамберт.
— Правда.
— Вы не представляете, что это значит для меня. Я уже совсем отчаялся. Сначала Лина Каррадос, потом мисс Басс. Первая радость за долгие дни. Спасибо вам, мистер Чернов.
— Я не заслужил вашей благодарности.
— Хью, никаких эмоций! — возбуждённо выкрикнула Марта.
Она металась из кухни в комнату и обратно, и мне казалось, что она может вывести из себя даже камень.
— Марта, о чём ты говоришь? — спросил профессор.
— Я знаю, о чём говорю. В отличие от тебя я всегда знаю, о чём я говорю. Мы утрём теперь нос и Лернеру и Бьюглу. И этому юному негодяю Медине. Всем, кто уже собирался вцепиться тебе в бока…
— Марта…
— Не затыкай мне рот! Я лучше тебя знаю, кто вцепляется тебе в бока. Ты, может быть, этого не чувствуешь, а я чувствую. Я лучше тебя чувствую то, что ты должен чувствовать. Ты ещё можешь не знать, например, что у тебя колет в сердце, а я уже бегу с кардиэйдом. И не спорь со мной. Ты не даёшь мне сказать ни слова!.
Когда супруга профессора остановилась на мгновение, чтобы перевести дух, он успел сказать нам, что сейчас же соберёт всех сотрудников и что ночью меня будут измерять и обследовать всеми доступными способами.
— Отдохните, развлекитесь, съездите сегодня в Шервуд, а то Лейквью стал слишком печальным местом, — посоветовала мне миссис Хамберт.
Идея была неплохой. Я согласился. Миссис Хамберт через минуту сообщила мне, что после совещания меня повезёт в Шервуд мистер Лернер.
Павел Дмитриевич остался у профессора, а я вернулся в наш домик. И сразу же, не успел я переступить порог, зазвонил телефон. Лейтенант Милич просил разрешения зайти ко мне.
— Мистер Чернов, — сказал он, появившись через несколько минут на пороге, — вы можете уделить мне четверть часа?
— Разумеется, — сказал я и проверил мысленно, не нарушил ли я ненароком шервудские законы.
Я и дома, когда разговариваю с милиционером, каждый раз ловлю себя на мысли, что начинаю подозревать сам себя. Но, конечно, речь шла о двух убийствах, о которых я уже знал. Они до сих пор никак не входили в моё сознание, не превращались в реальность. Лина Каррадос была человеком, с которым я был связан таинственной нитью. Но её смерть я воспринимал в первую очередь как разрыв этой нити. Валерию Басс я видел несколько раз. Женщина с ищущими глазами, назвал я её про себя.
