Сидней Боундс - Человек в лабиринте. Сборник зарубежной фантастики
— Может быть.
Мюллер снова поежился. Стиснул зубы. Встал и нарочно подошел к Роулингу, наблюдая, как тот борется с собой, чтобы не выдать тревоги. Мюллер произнес:
— Не пора ли тебе возвращаться к своим археологическим трудам? Твои коллеги снова будут тобой недовольны.
— У меня еще есть немного времени.
— Нет. Нету времени. Ступай.
IIIВопреки четкому приказу Боудмена Роулинг настоял на своем возвращении в лагерь сектора Ф под тем предлогом, что должен доставить бутылку напитка, которую под конец смог выпросить у Мюллера. Боудмен хотел выслать кого-нибудь за этой бутылкой, чтобы уменьшился риск путешествия без отдыха через сектор Ф и его ловушки. Но Роулинг потребовал непосредственного контакта с Боудменом. Он чувствовал себя на грани срыва. И знал, что его колебания все возрастают.
Боудмена он застал за ужином. Старик расположился перед подносом из темного полированного дерева, инкрустированного деревом светлым. В изящном сервизе были поданы засахаренные фрукты, овощи в коньячном соусе, мясные экстракты, пикантные приправы. Графин, наполненный вином темно-оливкового цвета, расположился под мясистой рукой. Различные загадочные таблетки лежали в неглубоких ямках продолговатой плиты черного стекла. Время от времени Боудмен отправлял одну из них в рот. Он довольно долго притворялся, что не замечает посетителя, стоящего у входа в это отделение палатки.
— Я говорил, чтобы ты не приходил, Нэд, — наконец произнес Боудмен.
— Это от Мюллера, — Роулинг поставил рядом с графином бутылку.
— Но, чтобы поговорить со мной, не надо наносить мне визит.
— Я сыт подобными беседами на расстоянии. Я должен был с тобою повидаться, — Роулинг стоял, ибо не получил разрешения сесть, и был нерешителен от того, что Боудмен даже не прервал еду. — Чарльз., я думаю, что больше не буду перед ним притворяться.
— Сегодня ты притворялся великолепно, — сказал Боудмен, попивая вино. — Очень убедительно.
— Да, я учусь лгать. Ну и что из того? Ты его слышал? Он брезгует человечеством. Он ни в коем случае не пожелает с нами сотрудничать, когда мы выманим его из лабиринта.
— Он неискренен. Ты сам это замечаешь, Нэд. Глупый, щенячий цинизм. Этот человек любит человечество. Именно потому так упирается… ибо ему противна эта любовь. Но она не сменилась ненавистью. В основе, в глубине — не сменилась.
— Тебя там не было, Чарльз, ты не говорил с ним.
— Я наблюдал. И слушал. И все же я знаю Дика сорок лет.
— Все решают последние десять лет. Тот период, который его искалечил.
Роулинг должен был сгибаться вдвое, чтобы смотреть сидящему Боудмену в глаза. Боудмен подцепил вилкой засахаренную грушу, уравновесил ее и лениво поднес ко рту. «Он нарочно меня не замечает», — подумал Роулинг.
— Чарльз, — начал он снова, — будь серьезнее. Я хожу туда и излагаю Мюллеру ужаснейшую ложь. Приманиваю его излечением, а он мое предложение отшвыривает мне в лицо.
— Под предлогом, что не верит в эту возможность. Но он уже поверил, Нэд. Он только боится выбраться из убежища.
— Я прошу тебя, Чарльз, выслушай меня. Допустим, что он поверил. Допустим, что он выйдет из лабиринта и отдастся в наши руки. Что дальше? Кто решится ему объяснить, что его невозможно вылечить ни единым способом, что его бессовестно обманули, потому что мы жаждем сделать его посланником к чужим существам, в двадцать раз более странным и пятьдесят более опасным, чем те, кто сломал ему жизнь? Я этого ему не скажу!
— Ты и не должен будешь это говорить, Нэд. Это сделаю я сам.
— Но как он отреагирует? Неужели ты надеешься, что он улыбнется, поклонится до еще и похвалит тебя: «Ах, как ты чертовски ловок, Чарльз, ты снова получил свое». И покорится, и будет во всем послушен? Нет, ясно, что нет. Может быть, ты и выманишь его из лабиринта, но твои методы не приведут ни к чему.
— Необязательно, что все произойдет именно так, — сказал Боудмен спокойно.
— Тогда, быть может, ты объяснишь мне свою тактику, начиная с того момента, когда сообщишь ему, что его излечение — ложь, и что у тебя для него вовсе рискованное поручение?
— Я предпочел бы этого не объяснять.
— Тогда я увольняюсь, — сказал Роулинг.
IVБоудмен ожидал чего-то в этом роде. Какого-нибудь благородного жеста: внезапного признания, приступа добродетели. И он отбросил свое притворное равнодушие и взглянул на Роулинга внимательно. Так. В парне есть сила. И решительность. Но нет ловкости, до сих пор еще нет.
И тихо спросил:
— Ты хочешь отказаться? После стольких уверений в преданности делу человечества? Ты нам нужен, Нэд. Непременно нужен. — Ты фитиль, соединяющий нас с Мюллером.
— Моя преданность охватывает также и Дика Мюллера, — ответил Роулинг строптиво. — Дик Мюллер тоже является частицей человечества, независимо от его собственного мнения. Я уже достаточно виноват перед ним. И если ты не расскажешь мне, как намерен дальше вести эту интригу, то пусть меня черти возьмут, если я приму в этом деле хоть какое-то участие.
— Я удивлен твоим решением.
— А я повторяю отказ.
— Я даже согласен с твоим мнением, — сказал Боудмен.
— Вообще-то, я не горжусь тем, что мы должны тут проделывать. Но я считаю нашу миссию исторической необходимостью. Во имя высшего блага время от времени приходится идти на предательство. Пойми это, Нэд. У меня тоже есть совесть, восьмидесятилетняя совесть, весьма чувствительная. Ибо с течением времени человеческая совесть не атрофируется. Мы только учимся ладить с укорами совести и больше ничего.
— Каким образом ты собираешься заставить Мюллера сотрудничать с нами? С помощью наркотиков? Пытками?
— Ни единым из этих методов.
— Тогда как же? Я спрашиваю серьезно, Чарльз. Моя роль в этом деле сразу же закончится, если я не узнаю, что будем делать дальше.
Боудмен закашлялся, выпил до дна вино, съел бисквит и одну за другой проглотил три таблетки. Он знал, что Роулинг непременно взбунтуется, приготовился к этому, а все же как неприятно… Наступило время осознанного и намеренного риска. И он сказал:
— Понимаешь, наступило время покончить со всяким притворством, поэтому я скажу тебе, какая судьба ждет Мюллера… Однако я хочу, чтобы ты рассуждал широко. Не забывай, что эта маленькая игра, в которую ты играешь на этой планете, не только вопрос чьих-то моральных устоев. Хотя мы избегаем громких слов, но я должен напомнить, что ставка — судьба человечества.
— Я слушаю, Чарльз.
— Хорошо, Дик Мюллер должен будет полететь к нашим внегалактическим знакомым и убедить их, что мы, люди, — разумный вид. Договорились? Только он, единственный, может отправиться с этим заданием, потому что только он, единственный, проявляет в своем роде недостаток, не может скрывать свои мысли.
