Адам Робертс - Соль
Например, после случая с утонувшим мальчиком мы пришли втроем в офис и начали болтать о происшествии.
— Какой трагический случай, — говорила Клара, — ему бы наверняка вживили носовой фильтр после пятнадцатилетия, не правда ли?
— Да, — ответила Руби, — это спасло бы ему жизнь.
— Четырнадцать, — продолжила Клара. — Такой трагический возраст для смерти. Так много еще впереди.
Мне захотелось уточнить: да, впереди — армия и его собственный труп, утыканный вражескими иглами, как дикобраз истекающий кровью на соли.
Но естественно, ничего такого я не сказала. В любом случае Клара и Руби думали вовсе не об этом.
— Остается так мало достойных молодых людей, — посетовала Руби. — Теперь еще одним меньше.
— Молодые мужчины в синей военной форме… — мечтательно проговорила Руби.
Это было не предложение, а просто обрывок мысли, но Кларе оно говорило о многом. Она согласно кивнула и хмыкнула в ответ. Потом обе они посмотрели на меня.
Я уверена, что они считают меня странной. Их удивляет, насколько иногда я не укладываюсь в привычную жизнь Сенара и то, что я не одобряю войну.
Наверное, моя характеристика Руби покажется вам ехидной. Когда бы я ни бросала вызов ее банальности, она всегда вспыхивает от едва сдерживаемого гнева и говорит мне прямо — что, впрочем, высказывала уже тысячу раз намеками и недомолвками, — что меня не было в городе той ужасной ночью, когда враги в первый раз бомбардировали Сенар. Что я не пережила этот кошмар и потому у меня нет права иметь собственное мнение по данной теме. Может быть, она права. Естественно, были и другие бомбардировки, одна из которых вышибла все окна в офисе и опрокинула нас, зажимающих рты руками, на пол. Но я все равно до сих пор чувствую, что война — это то, что произошло, когда я уезжала из города.
После смерти Андера я обнаружила, что у меня довольно много денег, чтобы жить красиво и комфортно. Именно этим и занималась первое время. Большую часть времени я проводила в церкви; вначале помогала финансировать и строить собор с большим окном из стеклопластика с видом на Галилею. Позже появилось множество обязанностей, связанных с церковью. Я много часов уделяла молитве. Однако после возвращения повалившейся дипломатической экспедиции в логово врага перестала вообще чем-либо заниматься. Я сидела дома и в буквальном смысле смотрела в стену. Или выходила на улицу, пренебрегая радиационной опасностью, и наблюдала за спешащими мимо меня людьми. На деньги можно купить высшую степень подавленности, как, впрочем, и определенное право на лень.
Но чем ярче разгоралось пламя воины, тем меньше денег у меня оставалось. За три недели произошло три девальвации, банки со скоростью света объявлялись банкротами (а в них находилась большая часть моих сбережений). В то же время стоимость продуктов взлетела до поразительных высот. Утренние цены на целый порядок отличались от вечерних, поэтому люди привыкли заменять обед завтраком — который стал таким образом главной трапезой, — чтобы сэкономить немного денег.
У меня появились новые объекты для наблюдений на улице: худые оборванные люди, в особенности элевполийские бездельники и рабочие, женщины, чьи фиксированные зарплаты после вычета налогов не позволяли больше покупать еду. Некоторые из них пытались начинать просить милостыню, но за это «преступление» им грозила высылка из города. Так что большинство просто слонялось по улице, как будто надеясь, что милосердное солнце подарит им рак и прервет наконец череду страданий.
Не то чтобы на мое состояние сильно повлияли финансовые экзерсисы или повышение цен на продукты, хотя положение все-таки осложнилось, не буду спорить. Но в обрушившихся несчастьях я увидела знак судьбы, божественное указание и начала действовать соответственно.
Я нашла работу в офисе при Сокровищнице: не в одной из брокерских компаний, где все только и делают, что ругаются и кричат по телефону. Для меня это было бы слишком. Нет, я работаю в Официальной Сокровищнице. Работа довольно легкая, а я достаточно квалифицированный специалист, чтобы меня сразу же без возражений приняли на должность главного секретаря. Но на самом деле здесь делать в общем-то нечего, кроме тех случаев, когда происходят встречи в сенате или парламенте и требуется срочное финансирование заседаний а зарплата маленькая: Руби и Клару содержат мужья, а у меня есть мои сбережения. Мое наследство. Я наверняка не выжила бы только на зарплату.
Но вот что мне хотелось бы особенно отметить: я работаю сердце одного из важнейших институтов нашей демократии. Но чувствую ли при этом свою причастность к миру большой политики? Нет. Вместо этого просто сижу в офисе целый день с Руби и Кларой и слушаю их болтовню. Иногда проглатываю не слишком лестные едкие замечания, которые могут их обидеть. Вечером возвращаюсь в пустую квартиру, если только не иду на службу в церковь. Очень часто прихожу на работу раньше всех, потому что дома делать нечего. В таких случаях я обнаруживаю в офисе вежливого молодого элевполийца, который довольно плохо знает общий язык, и болтаю с ним. Он приходит еще до восхода солнца, драит и отскребает весь офис разными чистящими средствами, которые ему приходится покупать самому. Но когда бы парень ни увидел меня, бедняга сразу опускает глаза, потому что боится, что я прикажу его депортировать.
Не думаю, что он зарабатывает достаточно, чтобы позволить себе даже самую скудную пищу, и все же мне кажется, ему лучше оставаться в Сенаре, чем вернуться в хаос родного города. Ему около тридцати, я полагаю: худой молодой парень с бородой. И все же я думаю о нем как о мальчике, а не как о мужчине. Для меня это важно: нелепое смещение определений — мальчик, мужчина, мужчина-мальчик, мальчик-мужчина.
Иногда, разговаривая с этим мальчиком, чье имя так и не запомнила, я вижу, как он медленно высвобождается из своего панциря, на лице появляется улыбка, открывающая зубы, когда его неправильные с грамматической точки зрения слова складываются в забавные замечания. Но потом я слышу, как внизу хлопает дверь и голос Руби разносится по коридору.
Я хмурюсь и отсылаю мальчика взмахом руки. Ничего хорошего не случится, если меня застанут за беседой с элевполийцем. Руби будет в шоке. И как раз перед тем, как он отворачивается и уносит свое ведро и другие принадлежности в специальный ящик под лестницей, я замечаю, как его лицо возвращается к прежнему несчастному выражению. Сейчас, когда я пишу эти строки, смутное чувство печали закрадывается в мою душу. Но в то же время, если быть честной, под грустью скрывается затаенное ликование, потому что в моих силах поднять мальчика с колен только для того, чтобы снова унизить.
