Сергей Абрамов - Рай без памяти
Он молча пожевал губами. А что ему еще оставалось делать? Ведь я перечислил все, что донес по телефону Онэ.
— Вспомните вашу директиву, — продолжал я, не давая ему возможности перейти в контратаку, — самое важное сейчас — это повысить выработку на всех участках. Для этого я отменил собак и плетки. Для этого и перевел Стила к себе: без него я не сумел бы связаться с зачинщиками побега. Они согласились на встречу в темноте с полной гарантией безопасности. Я дал эту гарантию в обмен на отсрочку побега и повышение суточной выработки. Правда, семерых служак пришлось принести в жертву, но ставка стоила выигрыша.
— А где же выигрыш?
Я молча протянул ему неизвестный Онэ листок с показателями суточных норм выработки на всех участках лагеря. Бойл взглянул, перечел еще раз и спросил все еще недоверчиво:
— Сначала Шнелль, теперь эти семеро. Не много ли на себя берешь?
— А если игра пойдет крупнее?
— Ну, играй, если выигрываешь. Только береги наиболее ценных.
— Я берегу вас, — сказал я.
Может быть, поэтому он и не стал уточнять. Но я знал, кого он имел в виду, и усмехнулся при мысли, что именно Онэ будет очередной жертвой. К вечеру, когда Бойл был уже в своей городской резиденции, я вызвал Онэ.
— Вы просили о поездке в Город, — начал я, смотря ему прямо в глаза, буквально излучавшие служебное усердие. — Я говорил с комиссаром. Он разрешил.
Служебное усердие сменилось удивлением и растерянностью. Поездка в Город была уже не нужна. Я угадал.
— Сейчас в этом уже нет надобности, — подтвердил мою догадку Онэ.
Я сыграл высокомерное недовольство.
— Не понимаю вас, Онэ. То вы просите о поездке, то вдруг от нее отказываетесь. Мне надоели ваши капризы. Комиссар разрешил вам однодневный отпуск — так выполняйте.
Он задумался: мавр сделал свое дело — зачем же ему уходить?
— А можно отсрочить?
— Нет, — отрезал я, — выезжайте с очередным угольным эшелоном. В служебном вагоне. Все.
— Но ведь эшелон уйдет только поздно вечером.
— Подождете до утра на товарной станции.
— Но я ничего не вижу в темноте.
— Возьмите провожатого. Джемс охотно проводит вас.
— Я предпочту кого-нибудь из блок-боссов, — сухо ответил Онэ. Он уже понял, что выхода нет.
— Послезавтра утром быть на работе, — сказал я, зная, что никакого «послезавтра» для него уже не будет.
Онэ вышел, даже не взглянув на поджидавшего в канцелярии Джемса. Тот всегда дожидался ухода Онэ, чтобы поговорить со мной.
— Слыхал? — усмехнулся он, кивнув на грохотнувшую дверь.
— Не клюет? — спросил я.
— Не клюет. Сообщил ему о твоей ночной экскурсии, а он: «Не дело писаря следить за начальством». Предложил поужинать — «с подчиненными не ужинаю». Вчера вечером ушел из ресторана с Пикэ.
— Кто этот Пикэ?
— Блок-босс из седьмого.
— Не жалко.
— Кого?
— Обоих. Онэ сегодня вечером уезжает с угольным эшелоном в Город. Ужасно не хотел.
— Понятно. С кем пойдет к поезду?
— Предложил тебя. Отказался.
— Значит, с Пикэ. Ты прав — не жалко. Эшелон уходит в одиннадцать. Успеем.
— Учтите: в бараке, кроме блок-босса, дежурит и постовой.
— После ухода Пикэ в седьмом останутся двое. А у нас есть спирт и брага.
— Все равно действуйте осторожней. Дорога к поезду мимо шахт на полкилометра простреливается.
— За шахтами перелесок и ни одного патрульного.
— Не промахнитесь. Ошибка недопустима.
Джемс только засмеялся в ответ.
А я представил себе, что произойдет утром. Онэ и Пикэ исчезнут. В Городе их не ждут — беспокоиться некому. Дежурного и постового за пьянку я отправлю на лесоповал. Телефон только у меня, а если позвонит Бойл во время моего отсутствия, трубку снимет Оливье или Джемс.
До «золотого дня», как официально именовался предстоящий праздник, оставалось четверо суток, а увертюра к «опере нищих» уже началась. Завтра я рапортую Бойлу о новом повышении выработки на рудниках и в шахтах и смогу сдать все явные и тайные дела Оливье.
В эти дни я должен быть в Городе.
39. НА ВЫСТАВКЕ «СПЯЩИХ»
Я выехал в воскресенье на рассвете, рассчитывая попасть к началу занятий в мэрии. По воскресеньям в мэрии, как и повсюду в Городе, был выходной день, но мэр работал, или диктуя Зернову свои записки по истории Города, или принимая посетителей, с помощью которых восстанавливалось в памяти то или иное существенное для заметок событие. Происходило это уже давно и никаких подозрений, естественно, не вызывало. Поэтому здесь и доводились последние приготовления к операции, до начала которой оставались считанные часы. Сюда спешил и я, зная, что и мое появление не привлечет внимания дежурных служителей.
Шоссе, мощенное большими каменными плитами, плотно пригнанными друг к другу, было, вероятно, очень похоже на дороги, проложенные римскими легионами на окраинах империи. В глухом галльском лесу тянулась прямая каменная лента, достаточно широкая для того, чтобы могли проехать по ней боевые колесницы цезарей или местные омнибусы в шесть лошадиных сил. Встречным уже приходилось съезжать с дороги, приминая подкравшуюся к тесаному камню молодую лесную поросль. По этой дороге я и выехал прямо во французский сектор, минуя сытых и вялых, как осенние мухи, патрульных. По моим расчетам, армия шахтеров Майн-Сити, наступая двумя колоннами, могла с ничтожными для себя потерями овладеть и железной дорогой, и этим древнеримским шоссе, опрокинув и уничтожив по пути все конные и пешие заставы галунщиков.
Видимо, французы, как человеческий материал, оказались хозяйственное и эстетически одареннее многих других, с которых лепилось это подобие земной жизни, — я судил по окраинам сектора, создававшимся людьми, а не «облаками», я видел не «гувервилли» из залатанных и помятых автобусов без колес или лачуги из ящиков, едва ли удобнее диогеновской бочки, а чистенькие домики из камня с черепичными крышами (научились здесь и обжигать черепицу для кровель) и благоуханием роз в ухоженных палисадниках.
Следы этого незапрограммированного трудолюбия и проснувшейся памяти я наблюдал и дальше, по мере того как по скаковой дорожке, сворачивая с улицы на улицу и обгоняя ранних прохожих и велосипедистов, продвигался все глубже и глубже в Город. Вдоль бронзовой ограды парка, почти вплотную примыкавшего к мэрии, мое внимание привлекли картины, которые привозили и расставляли люди в замазанных краской рубахах и блузах, точь-в-точь такие же, каких я видел на импровизированных уличных выставках в Париже и Лондоне. И картины развешивались и расставлялись так же бессистемно и беспорядочно, а хозяева их сидели так же равнодушно рядом на табуретках и стульчиках. Но любопытны были картины, а не люди. Я знал, что в городе нет ни картинных галерей, ни художественных салонов, где выставлялись бы для продажи произведения живописи. Мы давно уже пришли к убеждению, что органически лишенные чувства прекрасного розовые «облака» не поняли назначения изобразительного искусства и не сочли его жизненно важным для развития смоделированного ими земного мира. Оно само возникало здесь по мере необходимости — для рекламных афиш и проспектов, плакатов и иллюстраций в печатных изданиях. Именно об этом мне и говорил Стил. Но сейчас я наблюдал рождение станковой живописи, все-таки родившейся, несмотря на отсутствие запрограммированных стимулов. Кое-кто из художников наглядно демонстрировал это, малюя что-то на загрунтованных холстах красками или углем. Малюя умело, профессионально, даже талантливо, с где-то и когда-то приобретенными навыками.
