Алексей Барон - Эпсилон Эридана. Те, кто старше нас
— Я недооценила вас… То, что вы сказали, — всего лишь догадка.
Чему-чему, а логическому мышлению занятия гравифизикой учат отменно. Первая часть фразы никак не вязалась со второй. Я едва не рассмеялся еще раз. Уж не знаю, какое у меня было лицо. Мод все поняла.
— Что ж, подсознательные реакции угадать можно, это вопрос ума. А вот стоит ли этим пользоваться — вопрос этики. Еще раз извините.
— Да Мод же! Погодите. Мы оба хотим одного. Препятствует какая-то абстрактная идея. Идея нехорошая, если она мучает двух хороших людей. Бросьте вы ее!
— Сережа, дело не в идее. Я не хочу, чтобы мы мучились еще больше, хотя и по-другому, понимаете?
— Перемена рода мучений есть отдых.
Она снисходительно рассмеялась:
— Каламбуры не всегда есть довод.
— Если чувствам мешает разум, его нужно обезвредить путем запутывания, — цинично сообщил я.
И перестарался. Мод поморщилась, отвернулась, явно собираясь уйти. Но медлила, медлила. Я смотрел на нее, и во мне вскипало древнее бешенство. Вот, стоит здесь, изящная, с высокой прической, так подчеркивающей изгиб шеи, неотразимый для истинного самурая… Гордая голова вполоборота, нервный вырез ноздри… Белые плечи без признаков загара…
Для кого все? Бесплодный цветок, штамбовая роза. У меня не оставалось сомнений в том, что ее влечет не только Кронос. Ее влечет ко мне. Ко мне, а не к какому-то Круклису, им она только прикрывалась. Но сколько можно! Так не должно быть в природе. Наступал час зверя. Час, когда мужчина должен показать, кто в доме хозяин.
Юноши! Природа с нами заодно, не сомневайтесь. Слабый пол не может устоять, нужно только завестись как следует. Подавить мощью чувства. И не отступать. Истинно вам сообщаю, верьте моему опыту.
— Стой, умная! — свирепо приказал я.
Мод испуганно замерла. Тогда я схватил ее и поцеловал. Раз, другой, третий. В шею, душистые волосы, незащищенно вздрагивающую спину. У женщин столько ахиллесовых пяток!
Но потом отскочил. Трусливо-трусливо, ожидая самых скверных последствий. Весь пыл-жар мгновенно испарился. Скажи она тогда какой-нибудь «брысь», я бы и поплелся повесив хвост, с самооценкой павиана. Как ни странно, этого не произошло. Случилось то, чего я никак не ожидал.
Мод медленно обернулась. В ее глазищах плескалось целое море смеха.
— Что, страшно, мудрейший? А вот взгрею!
Я сел на диван. Потом вскочил и бросился к ней. Но был мягко остановлен руками в длинных бальных перчатках.
— Будут инсайты.
— Ой, умру от страха!
— Изнуряющие.
— Мне эти инсайты… Что касается изнурения — это остроумно. Мод, милая, не могу я без тебя, такое вот приключилось. Банально, правда?
— Нет, нет, продолжайте. Только пальцы не раздавите, хорошо?
Я выпустил пальцы, но схватил ее всю, как зяблика. Вдруг передумает?
— Серж… — пискнула Мод.
— Что?
— Я не смогу быть с тобой… долго.
— А вот это мы посмотрим!
Помню, все смущенно расступались.
— Кого обнимаешь, дальтоник?! — прошипела Зара.
— Не знаю, — искренне сказал я. — И это чревато.
— Как? Уже?!
Больше она слов не нашла. Я бы и сам расстроился от такого непостоянства, вероломства, коварства, лжи, вероломства, подлости и несдержанности. Цена моих клятв превращалась в ноль, репутация гибла самым плачевным образом. Но меня это не трогало.
Волновало другое — переходы. На станции Гравитон-4 и без того очень длинные переходы, а в тот раз по бесконечности они просто сравнялись со знаменитым кольцом Мёбиуса.
Пару раз мы упали — на эскалаторе и, кажется, в агрегатном отсеке. Как нас туда занесло, не могу сказать. Помню запертый люк «Туарега», извиняющийся голос Джекила. А еще — Майкла, камердинера Мод. Он шел за нами, деловито подбирал вещи хозяйки и поскрипывал. Неодобрительно так, по-стариковски.
— Слушай, — сказал я, — отстань. Будь человеком.
— Сам хочу, — неожиданно признался робот
— Что?! Молод еще.
Задыхаясь от поцелуев, мы наконец ввалились в мою каюту.
— Тебе помочь? — спросил я.
Мод развеселилась.
— Да что еще снимать-то?
— Как — что? Вот эта штука совершенно ни к чему. И вот эта.
Мод порозовела невероятно. Я так не умею.
4. ИНСАЙТ. 543 ГОД ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Пыль и безветрие. Выцветшее небо над поникшими пальмами. Тень, кишащая мухами. Тяжкие испарения сохнущего болота. Звенящая в ушах тишина. И жара, жара. Удушающая жара. Даже птицы примолкли.
Знойный воздух поднимается вверх. В мареве все плывет, колеблется. Колеблется все, кроме человека в лохмотьях. Он стоит очень близко. Голову склонил набок. Смотрит участливо. Держит меня за локоть твердыми пальцами.
Рот его открывается и закрывается. Он говорит, говорит, говорит. Надоедливый голос, булькающие слова странного языка. Древнего языка. Языка синей глины, белых лотосов. Палящих, раскаленных пустынь, ледяных поднебесных гор, мутных рек. Вечной и душной зелени джунглей, бесконечных морских волн, облизывающих песчаные губы берегов. Языка жестоких правителей, запуганных мужчин, покорных женщин. Языка сумрачных, безумных богов. Или непостижимо мудрых.
Он мне откуда-то знаком, этот язык. Я его знал и забыл. Давно забыл, очень давно. Но знал хорошо. Начинаю понимать.
Человек говорит, что пить нельзя. Нужно идти. Сделать шагов двадцать, потом будет легче. Идущему всегда легче, говорит он. Напоминает мои собственные слова.
Я слабо усмехаюсь. Идущему легче… Легко об этом говорить. Особенно тогда, когда нет боли в спине. Тупой, ноющей, неизбывной. У меня она есть. Давно ношу. С каждым годом боль все ниже пригибает меня к земле. Осталось не так уж много.
Человек протягивает посох. Человек смотрит с искренним состраданием, но от него пахнет. Меня тошнит. После этого становится лучше.
Человек терпеливо ждет. От меня тоже пахнет, но не так уж плохо. В животе ничего и не было со вчерашнего дня.
Нужно идти, иначе мы куда-то не успеем, говорит мой спутник. Я не помню куда, зачем, но пробую передвинуть иссохшие ноги. Ноги — самая некрасивая часть человека. Грязные, исцарапанные, со вросшими в пальцы ногтями, они роднят нас с животными. Отвратительное зрелище. Но я вспоминаю, сколько они прошли, как долго носят мое тело. И я прошаю их, свои ноги.
Все, что в человеке много работает, со временем становится безобразным. Наверное, мы не созданы для работы, иначе работа не уродовала бы нас. Зачем все так? Может ли человек поговорить с теми, кто создал его? Я старался. Но у меня не получалось.
— Учитель, ты опять употреблял неизвестные слова. Много слов. Ты беседовал с богами?
— Шакья.
— Что?
— Я — шакья?
Человек смотрит со страхом.
— Остановимся в деревне, мудрейший? Тебе нужен отдых.
Наверное, выгляжу я совсем плохо. Не отвечаю, сил мало. Вместо этого делаю следующий шаг. Ноги дрожат. Дрожат. но держат. Держат, и ладно.
Я вспоминаю, куда надо идти. Туда, к далеким Гималаям. Я хорошо их вижу. Вообще хорошо вижу дали, они всегда такие заманчивые. И всегда обманывают, скрывают не то, что хочешь видеть вблизи.
А вот вблизи, перед собой, я вижу плохо. Кто этот белоголовый? Преграждает дорогу.
А, павиан. Седой павиан. Ничего нового. Хотя и не совсем обычное. Давно не сталкивался в обезьяной вот так, нос к носу. Встреча вызывает интерес.
Я останавливаюсь, разглядываю павиана. Крупная образина. Привык есть без очереди, а рисковать — в последнюю очередь. Обычно держится в самой середине стаи, чтобы удрать в случае чего.
Привык овладевать любой понравившейся самкой. Как царь. Ему повезло. Пользуясь всеми обезьяньими радостями, дожил до своих обезьяньих лет. Чего ж так угрюм, почему недружелюбен, чего не хватает?
Моему спутнику надоедает ждать. Он показывает палку. Павиан ворчит и скалит клыки. Чует, что мы слабы. Иначе не вышел бы один. Вожак всегда держится в середине стаи, там безопаснее. Вожаками становятся те, для кого собственная жизнь дороже всех, над кем властвуют.
Ананда замахивается. Павиан чует угрозу и скликает стаю. Вот так и начинаются войны. Чтобы понять людей, достаточно знать обезьян. И наоборот. Это так просто, что вызывает скуку.
— Не надо, — говорю я.
Мы подходим ближе. Так близко, что я заглядываю в обезьяньи зрачки. Павиан сидит на корточках, подняв ко мне лицо. Он дрожит. Чувствуется, что ему хочется убежать, но он не может.
Что думает, что понимает? Страдает ли? Кем был, за что так перевоплотился? Я смотрю в обезьяньи глаза, пытаюсь их понять. Пытаюсь прочесть.
Меня всегда привлекали глаза. Когда я в них смотрю, хозяин замирает, словно его жизнь останавливается. И тогда видна душа. То есть в существе видно, какое оно. Это происходит много лет, но не наскучивает. Я с привычным любопытством смотрю в глаза павиана. И вижу нестерпимую жажду любви.
