Владимир Круковер - Чужой из психушки (фрагмент)
Ворон, который был и вороной, решил влететь в город.
Он представил, как летит среди голых сырых сучьев спящих деревьев, между серыми стенами домов, вдоль серых улиц, над угрюмыми машинами, рыгающими в воздух бензиновым перегаром, летит над однообразной чередой прохожих и бездельников, которые смотрят только вниз, под ноги, и никогда не поднимут взгляд вверх, в небо, в беспредельную глубину мира и Космоса, которая их пугает, представил, как в чьем-то заброшенном парке он сядет среди других ворон и будет высматривать в сером месиве грязного снега кусочки съестного, выброшенного людьми, как подлетит к заплесневелой корке, толкаясь и каркая, отпихивая балованных голубей и бессовестных шалопаев-воробьев, увидит, как какая-то старуха потянется к этой же корке, отмахиваясь от возмущенных птиц кривой клюкой и шамкая беззубым ртом своим, как поскользнется старая на сером крошеве снега и грязи и упадет в слизь городских отходов, а птицы, довольно гулькая, чирикая и каркая, выхватят эту корку из-под сморщенных рук…
Ворон, который был и вороной, задумался. Он думал о добре и зле, 0 мгновении жизни и вечности, о низости и высокости странного двуногого существа, которое наивно считает себя вершиной мироздания, хотя всего-навсего есть его подножье.
Но сам давно прошел эти ступени познания себя и мира, его сверх "Я" существовало едино и множественно, он ощущал свою личность в камне и цветке, в вороне и вороне, в прошлом и будущем, а свое человеческое обличье вспоминал с трудом и без особого желания.
Город клубился где-то впереди, будучи в то же время далеко позади, сплетались вокруг него и вне его судьбы и чаяния, вечность приподнимала бархатное крыло невозможности, которая становилась возможной мгновенно в неисчерпаемой бесконечности космического сознания.
Было хорошо и чуть-чуть тревожно, как всегда бывает на пороге чистилища.
Ворон взмыл в пустоту молчания и камнем пал вниз — сквозь зло и добро, сквозь истину и ложь, сквозь крик и немоту…
***А огромная алмазная гора ждала прикосновения его клюва. Одного прикосновения в одно тысячелетие. И тикали секунды вечности, неисчерпаемые секунды вечности…
Жихарь кончил рассказ и как-то помялся, поводил могучими плечами, сказал:
— Что-то не то я рассказал, будто твои ведьмы мне в голову нашептали слова и предложения незнакомые. Ты держись от них подальше, а то такому научат!
— Ну они меня уже научили кой-чему, — попытался я обелить соседку и котов-оборотней. — Мысли, например, читать…
— Многие маги владеют этой нехитрой наукой, — сказал Яр-Тур. Благородному же воину не к лицу заниматься подглядыванием и подслушиванием. Чтение мыслей и просто чтение — не для рыцарей.
— А вот о чем я сейчас подумал? — заинтересовался Жихарь.
— Я воспользовался своим телепатическим уменьем. Это было чудно, так как мысли богатырей резко отличались от мыслей моих современников. Они думали то же, что и говорили, а говорили то же, что и думали.
— Ты думаешь о том, что мыли читать незачем, проще спросить — человек и так ответит.
— Ага, — сказал Жихарь. — Действительно, проще спросить, чем подслушивать. Человек же может о чем-то таком подумать, что неприлично вслух.
Как бы для доказательства он подумал о таком, что неприлично не только вслух. Я смущенно улыбнулся и сказал:
— А если бы тут женщины были?
— Да, бабы бы меня поняли неправильно. А мне сейчас не до них, пить хочется, да и пожрать не мешало бы, — сказал Жихарь.
— Я больше не буду читать мысли, — сказал я. — По крайней мере тут, у вас.
— А что, сэр, — спросил Яр-Тур, — там, откуда вы, могут думать одно, а говорить другое?
— Еще как могут!
— Я сочувствую вам, сэр Фома, в такой стране трудно и противно жить.
— Да уж! — сказал я с чувством.
В это время богатыри вдруг обрели прозрачность, смутные тени сменили местность, потом все исчезло. Я вновь был в своей квартире. Ни котов, ни арбитра не наблюдалось; в кресле вольготно сидела Елена Ароновна.
— Ну что, милок, — сказала она, — наболтался с богатырями?
— Да уж! — повторил я.
— Слушала, слушала я, о чем вы там баяли. Им еще долго брести, а поболтать они оба горазды. Хорошее время было, простое. Теперь таких, как они мало осталось.
— Да уж! — третий раз повторил я.
43. История господина Брикмана (Калининград, ИТУ-9)
"Мы ходим ночью, ходим днем,
Но никуда мы не уйдем.
Мы бьем исправно каждый час,
А вы, друзья, не бейте нас".
Загадка
С.МаршакНе будем описывать злоключения обратного этапа. Не будем повторяться. Не будем рассказывать о карантинном отсеке и прочих препонах перехода зэка из одного лагеря в другой. Опустим описание пересыльной тюрьмы Красноярска. Не станем превращать наши зарисовки в трактат о тюрьмах. Сразу зайдем в калининградскую "Девятку"[40], кивнем при входе полковнику Васильеву — все же "хозяин", пересечем пустынный плац и спустимся по закопченным ступеням в полуподвал 15-го инвалидного отряда. Только осторожно. Колония располагается в бывшем Кенигсбергском монастыре, в этом подвале был когда-то монастырский погреб, водосборные и отстойные трубы не менялись с 17-го века, так что в отряде нынче небольшое наводнение.
Ко всему притерпевшийся профессор спустился по тронутым временем каменным ступеням мрачного здания и остановился в недоумении. Под ногами, покрывая часть лестницы, весело плескалась темная жидкость. В жидкости мелькали какие-то продолговатые, проворные существа. Приглядевшись, профессор узнал обыкновенных крыс, которые бойко плавали брассом по своим крысиным делам. Прямо от затопленных ступеней начиналась временная переправа. На табуретки были положены скользкие доски, чуть выступавшие над темным разливом. Пахло от этой жидкости в точности так, как пахнет из выгребных ям. В этом не было ничего удивительного — канализация в этом районе не обновлялась с семнадцатого века и в период дождей заливала болотистый район колонии, а в первую очередь, естественно, полуподвал инвалидного отряда № 15.
Раздумья профессора прервало появление на шатких мостках фигуры высокого офицера в звании капитана. Ловко балансируя на досках, капитан сказал приветливо:
— Вы новый осужденный? Мне звонили о вашем прибытии. Я ваш начальник отряда, моя фамилия Свентицкий. Проходите, не робейте. У меня даже одноногие тут смело ходят.
Не вполне поняв репризу про одноногих, профессор отнес ее в область черного юмора странного офицера и робко ступил на шаткие мостки. Табуретки кряхтели, покачивались, но выдерживали немалый вес бармалеевского тела. Пройдя под сводчатыми потолками, Дормидон Исаакович с изумлением заметил одноногого человека, который бойко прыгал по параллельной навесной дороге в глубину барака. Одним костылем он упирался, а вторым помахивал над головой для равновесия. Профессор посмотрел на плотную спину идущего впереди капитана с уважением. Зря он отнес его реалии к юмористическим абстракциям. Начальник отряда был, видимо, четким прагматиком, смотрел на жизнь трезво.
