Питер Бигль - «Если», 1996 № 07
Здесь Валун почему-то стал рассказывать мне об экзаменационной системе Китая эпохи Тан, но я не прислушивался к его словам. Вот какие мысли пришли ко мне: действительно, одним из самых любимых наших занятий было ритуальное сидение на кухнях и провозглашение вполне достойных лозунгов, вынашивание роскошных планов и так далее… Словом, блюлась славная традиция отечественной интеллигенции, искренне полагающей последние полтора века, будто чтение книжек доказывает, что она не тварь дрожащая, а право имеет. И ведь на тебе — это сидение на кухнях в конечном итоге погубило Великую Державу. Вороги не одолели, а книгочеи изгрызли…
Наверное, последнюю фразу я произнес вслух, Валун прервал себя и призвал к скромности — никто Систему не побеждал, она сама себя отравила продуктами выделения. Тут же выяснилось, что мы говорим о разных вещах и временах. Потом речь зашла о так называемых творческих группах и объединениях, и меня опять унесло в воспоминания…
Вторую оппозицию, но не антагонистическую, составляли семинары — Московский и Питерский. В первые годы работы Московского семинара традицией стали обмены с питерцами папками с трудами семинаристов на предмет перекрестного обсуждения, но после взаимных мордобитий (литературных, разумеется) практика эта себя исчерпала. Впрочем, споры и свары носили характер скорее личностный, нежели концептуальный; борьбы как таковой не было, и слава Богу! Тогда-то мы и услышали имена А. Столярова, В. Рыбакова, А. Измайлова, С. Логинова и иных наших коллег.
Надо сказать, что Московский семинар вели светлой памяти Аркадий Стругацкий и Дмитрий Биленкин, а также ныне здравствующие Георгий Гуревич и Евгений Войскунский. Обилие наставников радовало семинаристов, но и несколько ослабляло творческую дисциплину. Тогда как Питерский семинар с первых дней своих и посейчас находится в крепких руках Бориса Стругацкого, сумевшего вколотить в головы послушников основы литературного труда. Это помогло питерцам быстрее оправиться в годину разброда и шатаний, легче адаптироваться к катастрофически изменившейся обстановке. Возможно, именно поэтому питерская когорта фантастов, весьма неоднородная, надо сказать, пока «держит масть» в отечественной фантастике. Тогда как москвичи, расслабленные либерализмом мэтров, предавались лени, тешились непубликабельностью произведений и т. п. В итоге Московский семинар приказал долго писать, а Питерский до недавнего времени работал как часы с кукушкой. Другое дело, что последняя точка в извечном споре двух столиц не будет поставлена никогда, разве что появится третья столица.
Тут Валуна кинуло в густопсовый фрейдизм. Он начал втолковывать мне, что москвичам повезло. Исконно московская легкость в отношении к авторитетам, порой граничащая с хамством, привела к тому, что означенные отношения между наставниками и учителями остались ровными и нормальными. У питерцев же, задавленных пиететом, набухшие комплексы лопнули естественным бунтом против Отца-Соперника. На мой вопль: а ты-то, мизерабль, с чего это взял, — он торжествующе помахал стопкой журналов-тетрадок, издающихся штучным тиражом для узкого круга. Вот так номер — окололитературный скандальчик, имевший место пару лет назад и выплеснутый на страницы фэнзина, стал достоянием любопытствующей общественности!
2Через неделю мы снова встретились. Он занес новую книгу одного из собратьев по перу.
Начало 80-х. Чем были семинары для нас: отстойником, гетто, тусовкой, убежищем, клубом?..
Разговор опять пошел о фантастике.
Начало 80-х. Чем были семинары для нас: отстойником, гетто, тусовкой, убежищем, клубом?.. Самый обтекаемый ответ — всем помаленьку. И, наверное, самый верный.
С одной стороны, идея была вполне в духе дежурной идеологии тех времен — собрать до кучи молодых паршивцев, дабы не оставались без призору. Но с другой — общение с себе подобными давало восхитительное ощущение значимости собственного бытия. Раз в месяц собирались инженеры, журналисты, преподаватели, милиционеры и примкнувший к ним патологоанатом — и погружались в мир идей и высокого слога…
Эскапизм чистой воды, перебил меня Валун. Субституция бытия. Вы бы больше писали или тратили время на пробивание своих опусов. Или шли бы дружными рядами в диссиденты. Страдать лучше за идею, нежели от похмелья. Тут я не стерпел и в лоб спросил Валуна, а какие изделия клепал он во славу нашего оружия в те незабвенные годы? Он задумался, но и я тоже замолчал. Насчет похмелья это он в точку попал.
Жизнь между заседаниями семинара была насыщенна, отношения между нами были приятельскими. К тому же делить тогда было нечего, всех не печатали в равной степени, а прорвавшийся в какой-либо журнальчик тут же приводил за собой всю ораву. Поначалу собирались в Центральном доме литераторов, в знаменитой комнате № 8, в каминном, так сказать, зале. Чинно обсуждали очередное произведение, принимали в свои ряды или давали отлуп. Ближе к концу занятия по одному, по двое семинаристы незаметно уходили по витой лестнице вниз, занимать места в знаменитом баре-буфете со стенами, исчерканными эпиграммами и карикатурами. Потом подтягивались остальные и быстро достигали нужной кондиции…
Заседания семинара впоследствии проводились в старой редакции журнала «Знание-сила», в роскошном подвале дома, что за Театром кукол им. Образцова. Оттуда нас не гнали допоздна, и поэтому можно себе представить, во что выливались творческие дебаты в ночь глухую.
О пирах и веселии семинаристов можно написать большую книгу воспоминаний. Но интереса она не вызовет никакого, матрица нашего поведения накладывается практически на все творческие объединения тех лет.
Валун сказал, что богемное существование вполне естественно для любого времени и любой страны. Но если для классической богемы modus vivendi совпадает с modus operandi, то у нас двойное существование было нормой жизни.
Заседания семинаров были праздником сердца, но самый пир духа начинался во время знаменитых «малеевок».
Полностью это именовалось приблизительно так: Всесоюзный семинар молодых писателей, работающих в жанрах приключений и научной фантастики при Совете по приключенческой и научно-фантастической литературе СП СССР. Вообще-то, в самом Доме творчества писателей им. Серафимовича («Малеевка») прошли только первые три семинара, в 81–83 годах, остальные в Дубултах, что придавало сходкам некий всесоюзный масштаб. Но тут есть одна важная деталь. «Столичные штучки» вполне могли чувствовать себя самодостаточными личностями, тешась взаимной хвалой и хулой. Но одиночкам, разбросанным по городам и весям нашей большой страны приходилось несладко. Писатель-фантаст в какой-нибудь Глухоперовке мог быть талантливее десяти Азимовых и Шекли вместе взятых, но в лучшем случае ему было уготовлено место городского сумасшедшего. О публикациях и говорить не приходилось. И вот сей талант чудесным образом оказывается в подмосковном пансионате либо на Рижском взморье в Дубултах и обнаруживает, что не одинок в своих поисках, что ему рады, готовы помочь в меру хилых сил. Многих спасла «Малеевка» от безнадежья, уныния… Но многие ли помнят, что этим обязаны Нине Матвеевне Берковой, буквально за уши вытягивающей юные и не очень юные дарования из родных болот?
