Джеймс Данливи - Рыжий
— Я уезжаю в Англию.
— Не может быть!
— Сегодня вечером почтовым кораблем.
— Что-нибудь случилось?
— Даже не знаю, что тебе сказать. Запутанная история.
— Ну и правильно.
— Нам всем крышка, Тони.
— Они уже целый год пытаются выселить меня отсюда. Но им это так и не удалось. И это мое единственное утешение в этом мире. Просто чихать на владельца квартиры. Но вот что я скажу тебе, Себастьян. Пока в Ирландии не переведется картошка, им меня не одолеть. И прежде чем им удастся меня скрутить, я раскрою немало физиономий.
— Достойно сказано, Тони.
— И дети. Не знаю даже, что предпринять. Им же нужно где-то жить. Нужно что-то искать. Заработать хоть немного денег. Да будь у меня хоть пара монет, я бы купил по дешевке ферму в Виклоу.
— Стань гангстером.
— Не могу, Себастьян.
— Ты жертва гордыни, Тони. Думаю, пришло время промочить горло.
— А я думаю, что ты прав впервые с тех пор, как ты сказал это в прошлый раз.
— Подожди, я схожу в туалет.
— Это невозможно.
— Не понимаю тебя. Невозможно?
— Да я с корнем вырвал унитаз и загнал его в порту за тридцать монет.
— Боже праведный!
— А за увесистую трубу мне дали восемь шиллингов и шесть пенсов.
— Придет ли когда-нибудь конец нашим страданиям?
— Я в безнадежном положении.
— А теперь вот что, Тони. У меня чисто профессиональный интерес. Как ты доставил такую тяжелую ношу до порта?
— В детской коляске. Обмотал одеялом и завязал бантик.
— Следует признать, Тони, что в колясках мы с тобой возили не только детей.
— С Терри чуть не сделался припадок.
— Как она сейчас?
— В порядке.
— А дети?
— Они еще ничего не понимают. Им все нравится. Славные дети. Им не хватает только еды и любви.
— Но пока не перевелся картофель… так, Тони?
— Ты прав.
— А теперь пришло время заложить за воротник.
У входа они несколько замешкались. Тони разобрал свое фортификационное сооружение.
— А теперь смотри, Себастьян.
Тони поставил «на попа» рядом с дверью увесистый деревянный брус. Себастьян чуть посторонился, с интересом посматривая на Тони. Тони захлопнул дверь. Брусок с грохотом упал на предназначенное для него место.
— Ради любви Блаженного Оливера Планкета!
— Здорово, правда?
— Я бы не хотел быть твоим врагом, Тони. Но как ты потом попадаешь внутрь?
— Смотри-ка.
Тони открыл дверь в каморку, в которой хранился уголь. Посмеиваясь, пошарил там и вытащил какой-то шнур.
— Он проходит сквозь стену, и если его тащить, то брусок становится вертикально у дверной рамы и путь свободен. Правда, с этим мне пришлось немножко повозиться.
— Кто-то рассказал мне, Тони, что ты умеешь пропускать сквозь ухо ток с напряжением в шестьдесят тысяч вольт да еще поешь при этом «Запад, проснись».
— Кто, ради всего святого, тебе проболтался? Я не хотел придавать это огласке.
— Ничего, мы победим. Победим, победим, победим. Слышите меня там? Победим!
И они пошли по улице Лоуэр Бэггот. В дом на углу. На Маларки был пурпурный шарф в тоненькую желтую и зеленую полоску, который он аккуратненько подоткнул, чтобы скрыть предметы одежды, которые видывали лучшие деньки, когда принадлежали какому-то богатому американцу. Дэнджерфилд застегнул свой женский макинтош большой детской безопасной английской булавкой.
— Себастьян, я получил из надежных источников информацию о том, что ты пользуешься расположением квартирантки.
— Не понимаю, о чем ты, Тони.
— Прожженная бестия!
— Мисс Фрост вот-вот уйдет в монастырь кармелиток.
— Ты имеешь в виду в бордель.
— Уверяю тебя, Тони, ради спокойствия твоей собственной души, что никакие плотские узы не связывают нас. Более того, мы с мисс Фрост часто вместе причащаемся, окропляем лица святой водой. И известно ли тебе, что у нее очень красивый голос. Что-то типа баритона. И очень выразительного. Она вкладывает в него всю свою душу.
— Если ты и в самом деле днем и ночью, особенно ночью, не развлекаешься с мисс Фрост, то я навсегда бросаю пить и играть на скачках.
— Ух, ух, ух.
Забрав сдачу до последнего пенни, они перешли в другой бар на Бэггот-стрит. Себастьян выпил несколько двойных бренди, ссылаясь на то, что он, вероятно, простудился.
— Вот что, Себастьян, как только разбогатею, я куплю ферму. Лучше ничего и не придумаешь. Буду грести деньги лопатой.
— Мне думается, Тони, ты возлагаешь слишком большие надежды на ферму. Ну, будет у тебя ферма, и что дальше? Вставать на рассвете, чтобы кормить свиней и наблюдать, как быки подкрадываются к коровьим задницам?
— Боюсь, что ты прав.
— Мне грустно уезжать, Тони.
— Не переживай.
— И все же я грущу. Погребальная лодка. Но мне нужно изменить обстановку. Уплыть. Отдохнуть от всего зеленого. И все-таки странно, Тони, что ты — потомок королей этой страны — страдаешь, не имея не только собственной земли, но и картошки.
— Если бы моя кровь не была такой древней, я бы уже давным-давно продал ее в больницу.
— Нет, не допускай кровосмесительства, Тони. Никогда не допускай этого. Наш день придет. Нужно только пережить этот голод и другие невзгоды, и день наш придет.
Половина третьего — священный час! Массивные железные ворота закрываются, чтобы сдержать напор жаждущих. Они зашли в «Грин Синема» и уселись за беленьким столиком, чтобы наброситься на тарелку с тоненькими ломтиками ветчины, яйцами и жареным картофелем. Когда они снова вышли на улицу, транспорт остановился. Из машин высовывались головы, ревели сирены. Чуть дальше по улице крупный мужчина улегся на тротуаре и заснул. Одни говорили, что его сразил хмель, другие, что он пытается услышать пульс города. Себастьян пустился в пляс, сопровождая его пронзительными выкриками. Разносчик газет спросил у него, что он такое выделывает. Танцую собачий танец, сынок.
Они прошли сквозь толпу, которая по пятницам собирается на Графтон-стрит, и мимо людей, ожидавших начала сеанса в кино. Над городом ползли тяжелые тучи. Темным-темно. В ресторане «Графтон Синема» мерцают лампы. Моя тихая гавань. Велосипедисты наводняют улицы, и дорожные пробки распространяются по всему городу. Толпы мужчин заполоняют питейные заведения, утирая носы руками и обветренными костяшками пальцев. Бармены не покладая рук обслуживают клиентов, крикливых по пятницам, ибо пятница — день получки, и молчаливых по понедельникам. А теперь мы идем по улице Виклоу, потому что на ней находится распивочная, которую я всегда выделял среди прочих. Никакое другое заведение не могло похвастаться такими бочками и мебелью из красного дерева. И когда я там появлялся, то бармен неизменно был вежлив со мной, а однажды он даже спросил, не был ли я в тот вечер в театре. Для разнообразия я не стал лгать ему в лицо и ответил, что не был. А что я рассказываю, когда лгу? Я вам расскажу. Я говорю, что моя фамилия Гусеки и что я из Вестского каждого Липского.
