Алекс Гарридо - В сердце роза
- Но ладно с этим, - застучала ложкой Атхафанама, - что все это значит?
- Я не знаю.
- Не знаешь? А зачем говоришь об этом?
- Думал, может быть, ты что-нибудь придумаешь. Это странно. Вышивка на платке - та самая.
- Ты уверен?
- Платок в точности такой же, как тот, который мне предлагал Нурачи и от которого я отказался.
- Но, Илик! Это невозможно. Ты думаешь, это она? Как такое может быть?
- Это было бы слишком. Конечно, невозможно. Но я, наверное, не смог бы заснуть и без чар нашего спасителя: из головы этот платок не идет.
- Спросить, откуда у нее?..
- Нет. Она объяснит, и все исчезнет. Не хочу. Потом, когда соберемся уходить, спрошу - или ты спросишь. Сделаешь это для меня? У меня губы немеют, когда подумаю об этом. Но, в самом деле, это странно. Откуда столько дыма?
- А я говорю! - Атхафанама всплеснула руками. - А меня неженкой дразнил!
- Посмотри, - сказал Илик, приподнимаясь на локте. Дым лез снаружи, сквозь щели в шаткой двери, и наполнял уже всю хижину.
Атхафанама двинулась было к двери, но Илик остановил ее:
- Не высовывайся наружу. Если нас заметят, что будет с Райей?
- Я одним глазком, в дырочку.
- И что ты там разглядишь? Подожди, вернется Райя и все расскажет.
- Райя! Ты вот заговорил об этом... Много странного в ней. Еду готовить она не умеет. Похлебку простую из муки и лука - и то я ее научила. Пол мести она не умеет, только пыль поднимает. Сноровки нет, привычки. Она не похожа на вздорную неряху. Она просто не знает, что и как. Прорехи на ее платье даже не заштопаны - такой гладью зашиты, что не у всякой мастерицы выйдет.
- Ты заметила? - обрадовался Илик. - Я даже думать об этом боялся.
- Рабыни в мастерских не готовят и не прибирают. Для этого есть неумехи, чье время не дорого. И штопать рванье, как царицам платья вышивают, станет только та, для кого это совсем просто и привычно. Илик, а ведь и правда...
Но распахнулась со стуком дверь, с клубами дыма ворвалась Райя - с пустым кувшином, упала плечом на стену, задыхаясь в своем платке.
- Что случилось? - кинулась к ней Атхафанама.
- Выйди, посмотри.
Атхафанама выскочила наружу. Илик поднялся и пошел за ней, придерживаясь рукой за стену.
Со стороны селения ветер гнал черный дым.
- Пожар? - жалобно спросила царица.
- Жгут дома, - ответил Илик бесцветным голосом.
- Аиз и его братья, - боязливым шепотом объяснила Райя. - Никто не знал, что Аиз вернулся.Братья сговорились и встретили его, провели домой ночью, тайно. Если там еще остались живые, огонь убьет их вместе с хассой.
Атхафанама оглянулась на Рукчи.
- А мы уже здесь. Когда пойдем в селение?
- Завтра, думаю. Сегодня они так испуганы, что...
- Пойдем завтра, - согласилась Атхафанама и закрыла лицо руками.
- Зачем? - испугалась Райя.
- Затем, что мы джаиты, - сказал Рукчи. - Джаиты, как и тот лекарь, о котором ты нам рассказывала. Это значит, что утром я соскребу, как ты говоришь, эту щетину, которая выросла, пока я тут валялся, и мы пойдем в селение, потому что, даже если ясно, что больной умрет, нехорошо оставлять его умирать в одиночестве. Кто-то должен подать ему воды и закрыть глаза. Когда мужья оставляют жен и матери детей, мы приходим, как братья. И сестры, - добавил он, взглянув на Атхафанаму. - Если ты начнешь плакать сегодня, царица, как завтра пойдешь к людям?
- Завтра я плакать не буду, - угрюмо пообещала Атхафанама, вытирая ладонями лицо. - Ни завтра, ни во все другие дни.
- И вы не боитесь хассы? - спросила Райя. - Тогда возьмите меня с собой. Я устала убегать от нее. Я боюсь снова остаться одна. Ни за что не хотела бы я снова увидеть то, что там сейчас начнется. Но бежать уже некуда. Возьмите меня с собой. Я буду делать все, что вы скажете. Не оставляйте...
Атхафанама обняла ее.
О песне
- А мотив? - спросил Тахин, сведя брови.
- Похититель.
- Давай.
- Давай? - переспросил Эртхиа, облизнув пересохшие губы.
- Ну.
Эртхиа решительно прижал дарну к груди, а на Тахина взглянул почти робко.
У Тахина лицо застыло, осунулось, а взгляд зажегся, обращенный к густо-золотому пламени.
- Ну же, - выдавил сквозь сжатые губы.
Эртхиа ударил по струнам. И сейчас же выровнялось биение сердца, и чужим показался остывающий на висках пот, и глубоким стало дыхание. Пока перебирал лады, сами собой вспомнились слова, вычитанные в хрупком от времени свитке из заветного ларца далеко в Аз-Захре:
навстречу мне ты идешь
меня не видишь
чужака тебе неизвестного
далекого ненужного тебе
видишь
не меня
навстречу тебе я иду
тебя не вижу
возлюбленного любовь свою желание
горечь и огонь
вижу
не тебя
мимо
ты проходишь
мимо
я иду
здравствуй
прощай
И Эртхиа выкрикнул первые слова в лицо огню и краем глаза успел заметить, как дрогнуло лицо Тахина: веки и губы. И Эртхиа запел, прилежно выводя мелодию. Но Тахин вдруг, перебив, вступил тоже, повторяя слова и мотив, но чуть запаздывая. Эртхиа уронил голос и повернулся всем телом к Тахину:
- Что ты делаешь? - потому что в Хайре, если пели вместе двое, то пели одинаково или вступали по очереди, перекликаясь и как бы споря друг с другом.
- Так тоже можно петь, - сказал Тахин. - К этой песне очень подходит так петь.
- А я никогда такого не слышал. И не умею. Ты сам это придумал?
- Да нет, слышал про такое, захотел попробовать. Эту песню так и пели. Давай попробуем?
- А выйдет?
- Да тут нечего уметь. Просто пой свое, а я - свое.
- А как играть?
- Ты играй для себя, а я уж подлажусь. Давай, все получится.
- Ну, хорошо. Ладно. Давай.
Эртхиа глубоко вздохнул - и повел мелодию, высоко вознося над огнем, над чернотой ночи к пристальному свету медлительных ночных светил. И Тахин подхватил, чуть запаздывая, так что слова ложились друг на друга как бы наискось, и искажался их облик, как отражение в колеблющейся воде. Этому не было конца и не могло быть. Но, как было над долиной Аиберджит: если не приглядываться к тропе, а только идти по ней без робости, сама несет тропа, - так и теперь: не бояться, не сомневаться, только петь свое, - и слышать, как голоса, споря, удерживают друг друга в прозрачной вышине.
- Обещай. Поклянись. Слышишь, - зажмурившись, прошептал Эртхиа, когда все кончилось, - поклянись, что не в последний раз мы пели вместе.
- Хорошо бы, - сказал Дэнеш.
Они все трое переглянулись согласно, и тут ветер подхватил витую прядь с головы Тахина, и она с готовностью вспорхнула, полыхнула, забилась языком золотого огня, и следом занялась вся яростно-рыжая грива, разрослась, загудела, дохнула жаром в лицо Эртхиа. Тот уклонился, зажмурив глаза. Тахин вскинул руки, обхватил голову, унимая пламя. Оно тут же прикинулось рыжими кудрями, легло вольно и покойно на плечи.
