Рэй Брэдбери - Сборник 7 Далеко за полночь
На пятнадцатый день июля он поймал себя на том, что вглядывается в лица мальчишек, лениво проезжавших мимо на велосипедах, набив рты шоколадками «Херши», которые они жадно жевали и проглатывали.
В ту ночь он проснулся с мыслью о шоколадках «Пауэр-хаус», «Бэби Рут», «Лав-нест» и «Кранч».
Он терпел это, сколько мог, потом встал, попытался читать книгу, отшвырнул ее прочь, прошелся взад-вперед в ночном полумраке церкви и наконец украдкой, что-то быстро бормоча себе под нос, подошел к алтарю и попросил Господа об одной из весьма необычных милостей.
На следующий день, после полудня, молодой любитель шоколада наконец-таки появился.
— Спасибо, Господи, — прошептал святой отец, услышав, как заскрипела под огромной тяжестью, словно просевший под неимоверным грузом корабль, другая половина исповедальни.
— Что? — переспросил шепотом молодой голос с другой стороны загородки.
— Прости, это я не тебе, — сказал священник.
Он закрыл глаза и втянул носом воздух.
Будто где-то широко распахнулись ворота шоколадной фабрики и ее сладкий аромат разлетелся по всюду, преображая весь мир.
Но вдруг случилось нечто невообразимое.
С уст отца Мэлли вдруг сорвались резкие слова:
— Тебе не следовало сюда приходить!
— Что? Что, святой отец?
— Поищи другое место! Я не могу тебе помочь. Здесь нужен специалист. Уходи, уходи.
Старый священник был ошеломлен, услышав, как его собственные тайные мысли так запросто слетают с уст. Что это — жара или долгие дни и недели, проведенные в ожидании этого шоколадного маньяка? Что? Что? Но его рот продолжал извергать:
— Здесь тебе никакой помощи не будет! Нет-нет. Иди-ка ты…
— В дурдом, вы хотите сказать? — прервал его на удивление спокойный голос, обдумывающий этот неожиданный взрыв.
— Да-да. Спаси нас Бог, к этим… как их… психиатрам.
Последнее слово звучало совсем уж неправдоподобно. Редко ему доводилось произносить его.
— О господи, святой отец, да что они в этом понимают? — сказал молодой человек.
«И в самом деле, — подумал отец Мэлли, ибо ему давно уже набили оскомину все эти шутовские разговоры, беседы об одном и том же и возмущенные крики. — Вот досада, почему бы мне не вывернуть наизнанку воротник и не купить себе фальшивую бороду!» — думал он, но продолжил уже спокойнее:
— Что они понимают, сын мой? Да ведь они говорят, будто знают все на свете.
— Точно так же, как когда-то говорила Церковь, святой отец?
Священник помолчал, потом сказал:
— Говорить и знать не одно и тоже, — ответил старый священник спокойно, насколько ему позволяло бешено колотящееся сердце.
— А Церковь знает, да, святой отец?
— Если не она, то я знаю!
— Не заводитесь опять, святой отец, — молодой человек помолчал и вздохнул. — Я пришел не затем, чтобы обсуждать с вами, сколько ангелов могут станцевать на острие булавки. Может, я все-таки начну исповедоваться, святой отец?
— Давно пора! — Священник скрестил на груди руки, откинулся поудобнее, сладко прикрыл глаза и добавил: — Ну?
И голос на другой стороне, с его детской манерой речи и ребячьим дыханием, в котором улавливались оттенки завернутых в серебряную фольгу шоколадных поцелуев, аромат медовых сот, под впечатлением от недавних сластей и совсем свежих воспоминаний о пиршествах «Кэдбери», начал описывать свою жизнь: как он встает по утрам, живет и ложится спать со швейцарскими восторгами и искушениями от пенсильванской фабрики «Херши», или как можно слизать шоколадную оболочку с батончика «Кларк», а карамельно-вафельное нутро приберечь для особых случаев и праздников. Или как душа его просит, язык требует, желудок принимает, а кровь поет под танцующий драйв «Пауэр-хаус», манящие обещания «Лав-нест», свободный полет «Баттерфингера», но главное во всем — это сладкое африканское причмокивание темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием нёбо, так что во сне вы бормочете, шепчете, причмокиваете на языках Конго, Замбези и Чада.
Проходили дни, недели, и чем больше голос говорил и чем больше старый священник слушал, тем легче становился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключавшая в себе этот голос, таяла и убывала. Походка уже не была такой тяжелой. А исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело протискивалось в соседнюю дверь.
И хотя молодой голос и сам молодой человек были на месте, запах шоколада действительно начал сходить на нет и почти исчез.
Это было самое чудесное лето в жизни старого священника.
Однажды, много лет назад, когда он был еще совсем молодым, с ним произошло нечто весьма схожее по своей странности и необычности.
Одна девушка — судя по голосу, не старше шестнадцати лет — приходила пошептаться каждый день с начала летних каникул до тех пор, пока не настала пора снова идти в школу.
И все это долгое лето ее шепот и милый голосок настолько приводили его в трепет, насколько это вообще возможно для священника. Он выслушивал ее в ее июльском влечении, в ее августовском безумии, в ее сентябрьском крушении иллюзий, и когда в октябре она ушла навсегда в слезах, ему хотелось крикнуть: «Не уходи! Останься! Выходи за меня замуж!»
А другой голос шепнул: «Но ведь я лишь слуга невестам Христовым».
И он, тогдашний молодой священник, не выбежал на перепутья мира.
И вот теперь, когда ему под шестьдесят, юная душа внутри него вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила старое, потертое воспоминание с этой новой, в чем-то смешной и тем не менее в чем-то печальной встречей с потерянной душой, чья любовь была не знойной страстью к девушкам в донельзя соблазнительных купальниках, а нежной привязанностью к шоколадкам, которые тайком разворачиваешь и незаметно поедаешь.
— Святой отец, — сказал голос однажды под вечер. — Это было прекрасное лето.
— Странно, что ты это говоришь, — отозвался священник. — Я сам сейчас думал об этом.
— Святой отец, мне нужно признаться вам в одной действительно ужасной вещи.
— Думаю, вряд ли что-то может меня потрясти.
— Святой отец, я не из вашей епархии.
— Ничего страшного.
— И еще, святой отец, простите меня, но я…
— Продолжай.
— Я даже не католик.
— Что?! — вскричал старик.
— Я даже не католик, святой отец. Это что, так ужасно?
— Ужасно?
— Я хочу сказать, я действительно очень сожалею. Если хотите, святой отец, я покрещусь, чтобы уладить это дело.
— Ты хочешь покреститься, болван? — орал старик. — Теперь уж поздно! Ты хоть знаешь, что ты наделал? Ты хоть знаешь, в какие бездны греха ты себя вверг? Ты отнимал у меня время, заставлял меня выслушивать тебя, доводил до белого каления, просил совета, хотя тебе нужен был психиатр, спорил с религией, критиковал Папу, если я правильно помню — а я помню! — отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь ты хочешь покреститься и «уладить это дело»?
