Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет
Но пока до этого не дошло. Пока восемь-десять теплых дней – наши, и вот мы мчимся в биолетах, чтоб использовать хоть один из этих дней.
Мы вылетаем, наконец, на перевал, и я вижу, что до моря еще далеко. Перед нами широкая зеленая долина, уходящая полукругом к северо-востоку и к югу. От материка ее отделяет пологая лесистая гряда, по склону которой мы теперь спускаемся, а от зоны отдыха – высокие красновато-коричневые горы, среди которых теряется пересекающая долину лента дороги. Где-то там, на теряющемся среди скал кончике этой ленты, мелькают пестрые пятнышки первых биолетов нашей длинной колонны.
Бирута моя, наверно, уже в горах, а нам еще мчаться и мчаться через долину, в которой – это уже начинает чувствоваться – значительно теплее, чем на всем материке.
Все-таки при рождении бог явно обделил меня наблюдательностью! Летал же я в зону отдыха. Но вот ни лесистой гряды, ни зеленой долины вдоль нее – не заметил. А ведь такая райская долина! Словно, перевалив через гряду, махнул одним мигом из осенней Прибалтики в весеннее Приднестровье.
Мне становится жарко в толстой шерстяной куртке, и я стягиваю ее. Вслед за мной радостно стягивают свои курточки и мальчишки в биолете.
Конечно, нелепо оставлять эту теплую долину неиспользованной. Особенно сейчас, когда сюда проложена дорога. Наверно, здесь отличное место для второй фермы – лучше не найти. И ее очень легко оградить электромагнитной защитой – прямо по гряде, – от берега к берегу. И, наверно, Женька, который проехал впереди меня, тоже понял это. Теперь, пожалуй, выскочит с очередным проектом. Реакция у него быстрая – успеет сказать “А” первым. Видимо, эта его быстрая реакция и была причиной той оды, которую он произнес в мою честь на Совете. Очень уж доволен был его речью Тушин! Очень уж восторженно он ссылался на нее! Не это ли главная цель Женькиного хода? Ведь он отлично понимает, как много значат здесь симпатии Тушина.
Женька говорил на Совете, что знает меня с детства, с шести лет, учился вместе со мной в школе и видел много проявлений и моей творческой инициативы, и моей необычайной скромности. Он все рассчитал точно, этот Женька. Когда кто-то начинает говорить, что знает другого человека с детства, – это сразу умиляет, и все верят сказанному, и трудно возражать. Особенно, если говорится хорошее.
Я слушал в кабинете Тушина записанный на пленку протокол Совета и только диву давался. Женька там признался, что разработку известных коэм начал я, а он, Верхов, лишь по дружбе продолжил и довел до недалекого уже конца, потому что меня в то время выбила из колеи личная трагедия и я долго не мог работать. (Какая, к черту, личная трагедия? С Таней ссорился? Так это было часто, и никто об этом не знал... Трагедия была потом, позже...) Женька говорил, что, по существу, Тарасова нужно было бы признать соавтором его, верховского, изобретения. И только “удивительная скромность” Тарасова и его упорное нежелание, “как он сказал мне тогда” (это, значит, я – ему!), “примазываться к чужому изобретению”, заставили Женьку промолчать обо мне в то время. И до сих пор он, бедняга, простить себе этого не может, до сих пор мучают его угрызения совести.
Вот тут Женька, видно, сказал правду. Даже когда нет совести – угрызения все равно остаются. И мучают. Это точно. Еще очень давно это подметил один хороший поэт.
Тушин был так простодушно доволен Женькиной речью, что я, кажется, понял больше, чем он хотел бы мне сказать. Видно, Тушин сам хотел предложить меня. И мучился оттого, что ему это теперь неудобно, – мы ведь уже родственники.
И Женька, догадываясь о намерениях Тушина, а может, и зная их, – попал в точку. У Тушина свалился камень с души, и совсем другими глазами стал теперь Тушин смотреть на Вер-хова.
– Мама говорила мне, – признался Михаил, – что вы с Верховым в детстве не очень-то дружили. Кажется, ты даже не любил его. Может, и сейчас не любишь. И, конечно, он это понимает. – Тушин улыбнулся. – Умные люди понимают, как к ним относятся окружающие... И поэтому меня очень порадовали и объективность Верхова, и его умение подняться выше личных отношений. Он умеет мыслить категориями общества. В старину говорили – по-государственному. Согласись – у него ведь интересная работа в кибернетике. Он мог бы и сам руководить лабораторией. Но он предложил себя только в кураторы, в Меркурии... А его выступление на вашем первом собрании!.. А его дельные предложения в Совете!.. Определенно это растет руководитель! Большого размаха!
Я слушал Тушина с болью и ничего не мог возразить ему, хотя внутри у меня все вопило от потребности возражать. Он все-таки слишком мало жил на Земле, слишком поверхностно знает ее историю, в которой было столько таких вот Женек!.. Тушин мудр, как старик, – в космосе. И наивен, как юноша, – в делах общественных. Что скажешь ему? Чем докажешь? Получатся пустые слова. Он не поймет, не поверит, меня же станет считать подлецом.
Нет, видно, еще не время!
Ах, как чертовски ловок этот Женька! Как умеет он все время заставить меня молчать! Словно хороший шахматист – сидит дома над доской и в одиночку, терпеливо и методично выверяет партию: каким бы это ходом и дальше заставить меня молчать, молчать, молчать...
Кажется, именно в тот момент я и понял, что Женька, пожалуй, не мог претендовать на лабораторию. Тут Тушин был совершенно неправ! Наоборот, Женька должен был бояться ее, как черт ладана. Ведь работа в лаборатории сразу выявила бы, что он творчески бесплоден. И, может, еще потому он выскочил предлагать меня, что боялся, как бы его самого кто-нибудь не предложил.
Со всех сторон ему было выгодно назвать мое имя. Абсолютно со всех! Лишь такой тугодум в подобных делах, как я, лишь такая бесхитростная душа, как Тушин, могли не понять сразу же истинных причин и целей Женькиного хода.
Так и не стал я вчера спорить с Тушиным. Если Женьки не будет в лаборатории – можно работать. А куратор он там или не куратор – какое мне дело! Спрашиваться-то я к нему не пойду.
...Уносится назад цветущая долина, в которой и деревья выше, чем на остальном материке, и листья толще, мясистее. На полянах вдоль шоссе мелькают даже невысокие мохнатые стволы пальм с веером узких и длинных изогнутых листьев на макушке. Дорога вновь начинает подниматься – на этот раз уже к настоящим горам, вылезающим из темно-зеленой шерсти лесов голыми красновато-коричневыми вершинами.
Как и долина, эти горы дугой уходят к северо-востоку и югу, и закрывают от северных ветров узкую прибрежную полоску. Слишком узкую, к сожалению. И это единственное, что со временем мы сможем исправить. Увеличить эту полоску насыпями, оттеснив море на юго-восток, врезаться в него помостами для домов и улиц – уже сейчас это нам вполне по силам. Просто некогда. Просто руки не доходят. И нет пока крайней необходимости. Ведь и нынешний берег еще не застроен. Но рано или поздно появится необходимость этих работ, а вслед за ней – и возможность. Возможность всегда появляется у человека вслед за необходимостью. На то он и человек!
