Эдгар Пенгборн - Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца
Папаша Рамли не болтал о своих постельных играх — тем, кто болтает о таком, на самом деле похвастаться нечем, — но некоторые из женщин рассказывали, в том числе и мне, когда я, довольно долго пробыв с табором, развил в себе привычку слушать, что для подростка почти немыслимо. В особенности любила анализировать свои чувства Минна Селиг. Она была на два или на три года старше меня и получала от постельных воспоминаний какое-то непонятное удовольствие. Я помню один случай, когда она не могла успокоиться до тех пор, пока не сравнила в мельчайших подробностях мое исполнение (это было ее словосочетание) с исполнением папаши. Мне нравилась эта крошка, но в тот раз я страстно хотел, чтобы она заткнулась. В конце концов, я никогда не заявлял, что чертовски хорош в этом деле! Бонни Шарп вразумила бы Минну с легкостью, но я с нею совладать не мог. Когда Бонни не было поблизости, Минна умудрялась вцепиться в какой-нибудь пустячок так, будто это была жуткая проблема, которую надо решать немедленно, а все остальное вполне способно и подождать. Я не хочу сказать, что она была жестокой; просто она каким-то образом получала от всего этого удовольствие, примерно такое же, как глупый невежа, вроде меня, — от смеха. Именно искренность папаши Рамли, объяснила она, делает его в постели лучше мальчишки… Не хочу тебя обидеть, Дэви, но думаю, мужчина осваивает это лишь с возрастом. Папаша — как скала, понимаешь, я хочу сказать, что даже его лицо становится жестоким и почти холодным, как будто он вообще тебя больше не слышит, и ты знаешь, что можешь кричать, драться, вырываться — ничего не поможет. Пусть даже фургон загорится, но он не остановится до тех пор, пока не добьется своего. (Я сказал: «Ты имеешь в виду, что это будто тебя трахает гора», но она не слушала.)
— А ты, Дэви, обычно слишком вежлив, — сказала милая девушка-Бродяга, поучая бывшего дворового мальчишку, — а женщинам, Дэви, обычно не нравится чересчур много этого добра.
Я сказал:
— Не нравится вежливость?
— Да, — ответила она. — Это может удивить тебя, но женщины не всегда имеют в виду именно то, что говорят.
Я спросил:
— Точно?
— Да, точно, — сказала она.
И продолжила прочищать мне мозги самым дружелюбнейшим образом, а я говорил «ага», «да», «я подумаю об этом» — ну, понимаете, вежливость у меня в крови, — а снаружи доносился громкий ленивый скрип колес и дорожный шум. Во время этой беседы мне было семнадцать, если не подводит память, и за стенками фургона находилось почти тропическое великолепие Южного Пенна. Мускусная сладость винограда в воздухе смешивалась с ароматом Минны, я вежливо лежал на ее койке, моя нога удобно устроилась под ее горячей и потной смуглой попкой, и я дожидался (вежливо), когда неспешный фургон подпрыгнет так, чтобы кинуть нас в объятия друг к другу… Я знаю, что Минна, конечно же, была права, и ее наука, несомненно, возымела некоторый эффект — иначе бы позже мне пришлось выслушивать новые жалобы на вежливость, а я не помню, чтобы подобное случалось…
Папаша никогда не был женат. Глава Бродяг вообще редко женится. По традиции он должен успокаивать тревожащихся, рассуждать споры, утешать вдов, учить молодых и умиротворять всех такими методами, которые не очень к лицу женатому человеку.
Он был изумительно терпеливым с детьми, по крайней мере, с маленькими; до тех пор, пока им не исполнялось семь-десять лет, он никогда не пытался отвязаться от них. Их было семеро, когда прибавились мы с Сэмом. Такими показателями могут похвастать далеко не все таборы — семь детей, двенадцать женщин, пятнадцать мужчин… Так что мы с Сэмом довели общую численность табора до тридцати шести человек. За те четыре года, что я провел у Бродяг, родилось еще три ребенка. Самым старшим из детей был Джек, сын Нелл Графтон — десяти лет, когда я впервые увидел его. Его отец Рекс Графтон, ослепший от катаракты примерно в то время, когда родился Джек, скоро выучился шорному делу, плетению корзин и другим ремеслам. Джек был очаровательным озорником, рожденным для того, чтобы доставлять всем одни неприятности. Нелл, крупная милая женщина, заботилась обо всем таборе и умудрялась обращаться с гордым мужем так, что это оберегало его чувствительные нервы и одновременно удерживало от жалости к себе. Однако со своим необузданным сыном она справиться не могла. Пару раз я пытался выбить из него жестокость, но мое вмешательство тоже не помогло,
Рождение детей у Бродяг представляет собой постоянную проблему для Святой Мурканской Церкви. Могут ли быть уверены власти, что обо всех беременностях сообщается, что ни одну женщину не оставляют в одиночестве после пятого месяца, что на каждых родах присутствует священник, если речь идет о компании, которая вечно в пути, периодически оказывается в необитаемой местности, переходит государственные границы безо всякого досмотра и даже освобождена от налогов и прочих обязанностей, которые идут рука об руку с оседлым местожительством и национальным гражданством?.. Вы правы: не могут. Бродяга является — по закону и с согласия Церкви, потому что Церковь ничего не может с этим поделать, — гражданином мира.
Конечно, Церковь делала попытки бороться с Бродягами, но неизменно терпела поражение. Время от времени какой-нибудь деятельный прелат производит на свет мысль, которую считает новой. С архиепископом Коникутским это случилось в 318-ом, незадолго до того, как он объехал эту страну и достиг Катскила и Пенна. Он повелел, чтобы каждая шайка Бродяг, проходящая через Коникут, имела среди своих членов священника. Это же просто — как они смогут возражать, и почему никто не подумал об этом прежде?.. Слухи распространились раньше, чем закон вступил в силу; когда это произошло, все шайки покинули Коникут. За каждым важным пограничным постом — в Ломеде, в Дэмбери на юге Бершера, в Норроке, который является единственным южным портом Леваннона, и даже далеко на границе со Родом, в Мистике, — шайки Бродяг разбили свои лагеря в пределах видимости коникутских таможенных офицеров, с которыми у них были достаточно дружеские отношения, но три месяца ни одна шайка не ступала на землю Коникута, и ни один предводитель Бродяг не потрудился объяснить, почему.
Они были вежливы со всеми посетителями, но в этих лагерях не проводили ни одного представления, которое можно было бы увидеть с коникутской стороны. Музыки не было вообще, ибо музыка не признает границ. Никакой торговли для коникутских покупателей и никакой передачи новостей. Они просто сидели там. Трехмесячного бойкота оказалось вполне достаточно, чтобы довести все города и деревни в стране до гневного недовольства и протестов — более того, на «забастовку Бродяг» жаловались еще многие месяцы после ее окончания, и я очень жалел, что мы не смогли поприсутствовать на этой потехе, но мы тогда оказались у черта на куличках, в северном Леванноне. Не раз за эти три месяца к Бродягам в лагеря приходили учтивые священники, предлагая себя в качестве членов, временных членов и даже членов с ограниченными привилегиями — делалось все, чтобы завлечь Бродяг назад в страну, прежде чем общественность взбунтуется. Исполненным надежды святым отцам с сожалением говорили, что глава еще не принял окончательное решение, но с огромным удовольствием даст знать, когда примет. Сейчас, имея те исторические знания, которые дали мне Ники с Дионом, я думаю, что попытайся Церковь прижать Бродяг, и вся эта заваруха разгорелась бы в религиозную войну с совершенно непредсказуемыми результатами. Однако святые отцы оказались достаточно умны, чтобы не делать этого. Потом, наконец, табор, пребывающий в Норроке, — по предварительной договоренности, и это отдельная история о том, как вестники Бродяг пробирались по тайным тропинкам и проселочным дорогам от шайки к шайке, сопровождая нескольких мудрейших, принял милого маленького священника в свои ряды как временного члена, и отправился через страну.
