Михаил Анчаров - Самшитовый лес
- Неужели вы не понимаете, Сапожников, что так эти дела не делаются? мягко спросил Толя.
- Пожалели бы хоть человека, - сказал Дунаев. - А если у него сердце лопнет? Так и не узнаем.
- Не надо меня жалеть, - сказал Сапожников. - Надо бить опухоль резонансом. Каждая клетка имеет свой спектр излучения. Всякое излучение
- это волны, и их можно записать... а значит, и воспроизвести. Если сделать мощный генератор, испускающий волны нужной частоты, и направить на больного, то можно избирательно уничтожать только раковые клетки, не трогая здоровых... Резонанс, понимаете?.. Избирательно... Бить опухоли резонансом.
- Хватит, - крикнул Толя. - Хватит!
Засыпая, Сапожников понимал, что храпит. Этого раньше с ним не было. Он никогда не храпел, и у него никогда не потели руки, и Сапожников втайне гордился.
Однажды, когда Сапожникова спросили: "Что такое хорошая жизнь", он ответил:
- Хорошая жизнь - это мягкий-мягкий диван... большой-большой арбуз... и "Три мушкетера", которые бы никогда не кончались. Такое у него было представление о хорошей жизни. Ему тогда было двенадцать лет, и ему нравился Атос - он был бледный и не пьянел.
Теперь у него было совершенно другое представление о хорошей жизни. Прошлое не исчезает... Оно проявляется разом, как только судьба задает вопрос. Говорят, что искусство - это зеркало или преломляющая линза. А разве мы знаем, что такое, к примеру, зеркало? Разве свет отскакивает от зеркала, как мячик? Свет отскакивает от зеркала, как обруч жонглера, пущенный вперед, но вращающийся в обратную сторону.
Когда Сапожников уже засыпал, он услышал песни, которые пели, когда он еще учился в школе... Полюшко-поле... Сердце... Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой... Мы так близки, что слов не нужно... Что наша дружба... сильней, чем страсть, и крепче, чем любовь... Вечер обещает радостную встречу, радостную встречу у окна... На дальнем востоке акула охотой была занята... Раз жила пингвинов пара, посреди полярных вод, полярных вод... Он сказал мне "кукарача", это значит таракан... Брось сердиться, Маша, ласково взгляни...
И Сапожников вспомнил, как он был в Новом Афоне, и что у него там было, и как они с женой полезли вверх на гору от турбазы раным-рано, когда все спали, и только был слышен треск мотоцикла на дороге к Гудаутам, и пальмы стояли в росе, и они пошли по каменистому серпантину все в гору и в гору, и становилось жарко, и на середине горы была абхазская деревня, и старик в мохнатой шляпе угостил их стаканом вина, и по ее лицу скользили зеленые зайчики. А потом они дошли до развалин римской крепости и увидели внизу пеструю толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее, и они вышли наверх, и там была Иверская часовня - одни стены без крыши, и можно было пройти из комнаты в комнату, где на каменных стенах были повешены плохие иконы в бумажных цветах, а над головой белое небо. Потом они вышли оттуда, и Сапожников пошел по гребню низкой стены среди кустов инжира и вышел на самый мыс и увидел немыслимый простор, и синюю карту моря с нарисованным берегом, и точку парохода на горизонте, и купы деревьев, убегающие вниз. И вдруг тень птицы покатилась вниз черным шаром по тропам деревьев, и Сапожников услышал возглас и оглянулся и увидел, что она стоит закрыв глаза. "Мне показалось, что я падаю", - сказала она. Они прошли через каменный дворик в самое время, потому что там две бабки-монашенки ссорились из-за пятаков, положенных возле икон, и уже вваливалась экскурсия с панамами, громогласным гидом и бутербродами. Потом они спустились по дороге, перешли по бревну молчаливый ручей и оказались в странной тишине леса. Серые стволы стояли молча, почти не отличаясь от замшелых корней у их подножья... Их кроны не шелестели... образовали купол храма... наверно, самые твердые деревья на свете, стоящие вечно и вечно живые... Это был самшитовый лес... и это было блаженство... И они тогда только что поженились, и Сапожников не знал, что все так ужасно кончится... Но про это Сапожников не хотел вспоминать даже во сне, не мог, не хотел выворачивать душу наизнанку... и надо бежать от воспоминаний, от их разъедающей сладости...
...Когда Сапожников открыл глаза, он увидел, что в кресле спит Вика.
Когда человек нам нравится, мы хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души. как будто он не человек, а картина в музее. И мало кому он нравится во всех своих проявлениях. А говорим - любовь, любовь...
Вот и сейчас она лежала в большом кресло, ровно сложив ноги. И так хорошо было смотреть на нее. И не поверишь, что, когда она проснется, из нее полезут все ее стервозные качества. Ведь знал Сапожников, что легла она напоказ, красиво. А потом не учла, что усталость берет свое, и уснула. Дожидалась, какой она произведет эффект на Сапожникова, и не дождалась. А Сапожникову теперь было приятно сидеть на кровати, поглядывать на нее и чувствовать, что вроде он сторожит ее сон. Хорошо бы она такая и была, когда проснется, думал Сапожников. Как на картине. А ведь проснется - какая она будет?
Да и в плоской картине мы прежде всего ищем себя. Или друга себе. Или врага себе. А если этого нет - то картина нам чужая. И в другом человеке мы прежде всего ищем себя, себя, себя. Нет чтоб поинтересоваться, какой он сам-то, этот другой человек. Все хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души. Единственной.
Так все и получилось. Там, в аэропорту. Когда она прилетела в Москву. Много лет назад.
А потом она открыла глаза, и они с Сапожниковым стали смотреть друг на друга.
- Доктор Шура сказал, что ты летающая собака... - медленно проговорила она. - Кстати, он мне сделал предложение... Да... Я сразу побежала к тебе.
- Ты согласилась?
- Пока нет.
- Какой быстрый.
- Что ты делаешь?! - сказала она в отчаянии. - Над тобой все смеются!.. Что ты делаешь?!
- Живу.
- Опять прибежала... - сказала Нюра, открывая глаза. Дунаев кивнул и продолжал смотреть на потолок, на котором переливалась оранжевая полоса рассвета.
- Ничего, - пригрозила Нюра. - Я ему жену найду.
- Устарел он, - сказал Дунаев.
- А это смотря какая баба. Ты-то, поди, не устарел?
Дунаев предпочел промолчать.
Нюра придвинулась к нему.
- Поспи хоть часок... Шести нет, - сказала она. - Чего он хоть им придумал-то? Ты понял?
- Много чего придумал, - сказал Дунаев, глядя в потолок. - Насчет времени... Ну, это меня не касается... А вот Шуре этому, доктору, - я так понял, что будто планеты и всякое вещество - это отходы от прежней жизни...
- Вроде дерьма, что ли? - спросила Нюра.
