Александр Тюрин - Священная война (сборник)
Расстались мы около МКАД – Юлий Константинович на своей старой «семерке» отбыл в родной город, я добрался на маршрутке до метро, забрал вещи из гостиницы и спустя два часа поездом уехал в Петербург.
Буркин до сих пор жив, ему восемьдесят два года, старик по-прежнему работает художником в академическом театре драмы Ярославля. Встречаемся мы каждый год, в мае, в Кубинке.
В Германии я был минувшим летом. Дядя отвел меня на кладбище, где похоронен подполковник Грейм. На его могиле – плита серого гранита, имя, годы жизни и контурное изображение ордена Pour le Mürite.
Оба танка Panzerkampfwagen VIII «Maus», оливковый и камуфляжный, как и прежде, находятся в музее бронетехники в Кубинке. Два памятника истории Второй мировой войны.
Истории, о которой мы знаем слишком мало.
Лев Прозоров
Священная война
Некошный – нечистый, поганый, злой.
«Словарь живаго великорусского языка» Владимира ДаляКотя-котенька, коток, Котя – серенький лобок.
КолыбельнаяЧто, внучек, не спишь? Нехорошо… это мне, трухлявому пню, старые кости, войной жеванные-недожеванные, спать не велят. А ты малый, тебе расти надо, здоровым, крепким, чтоб служить Руси-матушке, как я служил. А для того высыпаться нужно.
Чего не спишь-то? Да никак плачешь – а это уж совсем не годится. Али в схоле обидел кто?
Про что рассказывали? Про войну? Дело. Нам тож про минувшие войны в схоле рассказывали. Только такой войны допрежь не было. Во-первых, сходились одна страна с другой, да странишки-то были – поди, один Рим с нами б сравнялся, или с врагами нашими. Ну-ка, Русь-то что? Правильно, малый, Третий Рим, верно вас в схоле учат. А второй-то кто? Ишь, помнишь! Верно, внучек, Александрия, из которой на Русь свет истинной веры пришел при князе Кие равноапостольном. От той поры Русь Третьим Римом и величается. Дом Богородицы, говорится. Вот. А кроме Рима да Александрии в те поры и стран не было, как нынешние… а тут вон все страны большие, да еще по всей земле, считай, от Варяжского моря до Опоньского, даже с земель за Опоньским морем воины были – второй фронт… ну, это-то, поди, вам говорили. Вот. Не зря говорится – мировая война!
Опять, оружия такого раньше не было – это уж во-вторых, стало быть. Раньше как? Да как от дедов-праотцев положено, сабля да копье, ну бердыш там, луки да самострелы. А в эту войну – какой снасти только люди не навыдумали, друг дружку решить! Матушка Пречистая, как вспомню – по сию пору неладно делается… Тюфяки, смаговницы, гуляй-города, шереширы, летуны на головы стрелы да огонь мечут… оборони тебя Заступница, малый, видеть, что бывает с человеком, когда по нему гуляй-город пройдет. Оборони Она нас всех от такого – чтоб больше и не было.
А в-третьих – раньше такого врага у нас не бывало. Нашей земле много с кем воевать пришлось. Опять же к восходу от нас всякие дикие люди жили, истинной веры не ведавшие – погань некошная, одно слово. Только одно дело, малый, когда такой дикарь просто по дикости своей веры праведной не ведает, не по ней живет. А другое – когда культурная нация против веры живет. И не то чтобы не по вере, а именно что – против. Про пытки ихние вам рассказывали? То-то же.
Да только было б дело в одних пытках…
Вон чего! И про это вам рассказывали? И шалопут этот, Гринька, говоришь, не верил, говорил, что брехня это? А вы? Побили его, говоришь… хм… то есть оно, конечно, правильно, что побили. Не соплячье дело старших брехней попрекать, тем паче Наставниц схольных. И не мое даже… да только вот думаю, надо ль вам, малым, про такое слушать. Ты сам-то, внучек, из-за этого, поди, не спишь-то? И впрямь, не больно-то после такого уснешь…
Ты, малый, меня не слушай. Сдуру я сейчас сказал. Надо про это говорить. Надо. Нельзя такое забывать. А то начали сейчас – что, мол, обычная это склока была за пути торговые да за земли, да зря мы так с ними, тоже, мол, люди… Не зря, малый! «Тоже люди» – скажут же…
Нелюди они были, малый. И что вам Наставница говорила – все верно. Хоть и Гриньку вашего я понять могу. Трудно в это человеку поверить. В голову не придет. Человеку – не придет, а им пришло. Говорю – нелюди!
Да, тяжко такое в разум взять. Ведь Ее же народ! Она сама из него родом, вон, на божницу глянь, на образ – не ошибешься. А они – и старых, и малых, и матерей с детишками… в печах… Ее народ, малый… тьфу, помилуй Пречистая, по сю пору голос пропадает, как вспомню, на глаза слезы лезут, а руки в кулаки собираются.
Было это, малый. Я сам видел. Не рассказывал раньше – сомневался, не мал ли ты такое слушать. Но коли зашло – расскажу.
Мы ж тоже сначала не верили. Думали – ну гады, ну не-кошные, погань, так не нелюдь же. Опять, про врагов всегда худо говорят – легче ж бердышом-то сечь, когда под бердышом не человек, а зверюга лютая! Даже матушкам полковым – и тем, дурни, веры не давали. Молодые были, шалопуты, вроде Гриньки вашего, жить своим умом норовили.
Мы тогда только на их землю вошли. Стрелянные уже были и пороха нюхнувшие. И счет к врагу уже был у каждого немалый – много могилок за спиной осталось. Вот. Вошли, стало быть, в деревеньку ихнюю, и не просто так вошли – дрались они, не стану врать… про людей бы сказал – отважно, а про этих… отчаянно они дрались. Как крысы, когда в угол загонишь. Многие, правда, в город сбежали, за стены, но и с оставшимися повозиться пришлось. То есть с ними-то и пришлось повозиться, потому как, малый, ежели кто от вражьего войска не пускается наутек, а зубами и когтями за каждую пядь драться готов – такого голой рукой не возьмешь. Ну так у нас и не голые руки-то были. И без гуляй-города обошлись – взяли в бердыши, с натиску. Ну, и то ли от пальбы домишки ихние хлипкие занялись, то ли они с отчаянья сами подпалили, а только когда мы последнего гада воронам на корм нарубили, деревенька уже занялась не на шутку.
Вот рыщем мы по деревеньке, от головешек уворачиваемся, глядим – нет ли еще кого живого, потому как, малый, на войне языка взять первое дело. А недобитка за спиной оставить – оно как раз последнее. Вот. Вломились эдак в один домишко. Сперва решили – поварня здешняя или бойня. Нас уж заранее учили во вражьих домах не есть – могут отраву оставить, да и сами едят, как мы уж нагляделись, все, что разжевать можно – и падаль, и саранчу с жуками, и всякую гнусину. От такой еды и без отравы загнешься. Прошли, оглядываемся – не схоронился ли кто. Спервоначалу и не пригляделись – ну, лежит на столе мясо ободранное… а потом Сережка Потанин – он из-под Рязани был – меня окликает:
– Ротный… глянь-ка…
А у самого с лица хоть холсты не бели. Я подошел. Поглядел. Бойцы мои за спиной собрались. Стоят молча. И ряхи у нас, надо думать, не румяней Сережкиной. Потому как видно, чье это мясо. И кого они тут ели. Борька Писахов – холмогорец – только и выдавил: «Матерь Пречистая… ведь маленькие ж». У самого – помор, здоровущий мужик, косая сажень в плечах – губы ходуном ходят, как у младенца, и слезы по щетине. Во-лодька Хлудов, совсем молоденький паренек с Перми, не выдержал, рот зажал – и к дверям. И тут же за спиной чего-то на пол посыпалось. Подхватился я, бердыш наизготовку беру, а в голове носится – дурень ты, а не ротный, встал с раззявами своими посредь горницы, тут вас всех из пищали и вали.
