Алексей Курганов - Метагалактика 1993 № 1
Просто гулял по вечерним улицам города, затем — по ночным, а потом и по утренним. И нисколько не жалел о своем решении.
Ведь чудеса еще встречаются.
Александр Андрюхин
Однажды в провинции
Ранней весной под вечер небритый молодой человек лет тридцати в очень помятой фиолетовой куртке и разбухших от луж кроссовках угрюмо брел по одной из грязных и оплеванных улиц небольшого провинциального городка — родины двух всемирно известных вождей. Уныло перешагивая через лужи и с ненавистью озирая встречных прохожих, которые также не отличались жизнерадостностью, он без особого изумления думал, что все великие идеи, способные потрясти планету, непременно рождаются в каких-то Богом забытых захолустьях. Идеи могут ужиться или не ужиться среди людей, распространиться по всей земле как семена, дать наконец ростки или погибнуть; они могут преобразить или перевернуть весь крещеный или некрещеный мир, но та дыра, в которой они зародились, так и остается навсегда беспросветной дырой.
Уже темнело, но фонари еще не думали зажигаться. Ветер трепал рваные афиши на заборе и полусонно растаскивал мусор и перевернутых урн. Тяжелые обшарпанные здания центральных улиц давили на мозги, на шею, на позвоночник и тяжелым карнизом висели в виде ресниц над глазами, отчего на этом месте постоянно в любое время суток клонило в сон. «Сильно обаяние Обломова» — думал про себя парень, перепрыгивая нехотя через грязь и вырытые кем-то, кажется еще Степаном Разиным, канавы.
Вождь российского столбового дворянства давно уже почивал беспросыпным и далеко не сладким сном, но его духом был проникнут каждый камешек этого города, каждый гвоздик мемориальной доски на тщательно отреставрированных чистеньких домиках. Никакие потрясения, бурления, возрождения не смогли разбудить предводителя столбового дворянства, и его гениальные симбирские идеи навсегда остались для нас неразгаданной тайной, но с позиций сегодняшних дней вырисовывается довольно просветленный смысл его бесконечных возлежаний на диване: чем дольше ни к чему не притронешься, тем вероятней сохранишь для потомства хоть что-нибудь.
Совершенно диаметрально противоположных взглядов придерживался другой российский вождь, проснувшийся неожиданно на радость мировому пролетариату, идеи которого до сегодняшнего дня живут и торжествуют… но далеко не на его собственной родине.
«Прав был Коржавин, — думал молодой человек, — Нельзя в России никого будить», и снова железобетонная тяжесть давила на сердце и еще сильней слипались глаза. Сейчас бы плюнуть на все, да улечься поперек тротуара, да уж очень свирепо оплеван тротуар, к тому же милиция, которая и есть типичное порождение революции, единственная, кто в этом городе еще не дремлет.
Кроме родины вождей российского дворянства и мирового пролетариата в этом маленьком и сравнительно не крикливом городке родился еще один человек, которому только роковые обстоятельства помещали выйти в вожди, который в трудные для России дни самоотверженно заменил беспардонно храпевшего Обломова — это Керенский.
Но перед всей этой братией бывший столбовой дворянский город один за другим породил цвет российской литературы: Карамзина, Гончарова, Языкова, Минаева и ряд лермонтовских персонажей. И конечно не случаен тот факт, что Чернышевский свою мастерскую Веры Павловны писал с натуры именно с симбирской артели, рождение которой здесь было также закономерным, как рождение Христа, иначе в каком еще уголке России могла возникнуть мысль превратить православных в общество цивилизованных кооператоров.
«Странные вещи творятся на свете, — думал невесело парень, — именно в таких дырах, откуда совсем не видно мира, и проявляется больше всего способностей перестроить до основания мир».
Свернув в один из темных непролазных переулков и утонув по колено в каком-то белоснежном строительном хламе, молодой человек остановился около невзрачного желтого двухэтажного дома с единственным горящим окном на втором этаже. Он нашарил глазами чеканную вывеску, и сквозь сумерки и совершенно неземные кренделя ему удалось прочесть: кооператив «Возрождение». «Кажется здесь», — пробормотал он себе под нос и, споткнувшись о крутую деревянную ступень крыльца, грязно выругался. «Да, это определенно здесь, поскольку возрождения всегда начинаются с ругательств». Он нашарил над влажной дверью черную кнопку звонка и позвонил. Но никто не ответил. Он позвонил еще, затем еще, и наконец постучал в дверь ногами. Спят, черти, — разозлился он, — хотя в объявлении черным по белому было написано: «Приходите в любое время дня и ночи!»
Наконец через несколько минут внизу что-то загрохотало и в коридоре ярко вспыхнула лампочка. Проснулись? — удивился парень, уже познавший убойную силу отечественной спячки и не только со снов Веры Павловны, и опять в голове мелькнула упрямая строка Коржавина: «Нельзя в России никого будить».
2«Приходите в любое время дня и ночи, — гласило жирное черное объявление в вечерней газете, — Если вам некуда идти, если вы разочарованы в жизни, если вы устали от вечного хамства, лжи, равнодушия, если вы уже не можете бороться за место под небом, за кусок хлеба, за право хоть как-то наладить свой быт, кооператив „Возрождение“ ждет вас. Он поможет обрести вам душевный покой, и вновь возродит вас к жизни…»
Молодой человек терпеливо сидел на белоснежной мягкой кушетке около кабинета, над которым горел голубой мягкий плафон, и изо всех сил, насколько это было возможно, разжимал слипающиеся глаза. Было тепло, уютно, спокойно. Ядовито пахло свеженастеленным линолеумом. Мягкий голубой свет окутывал и разливался по всем жилам блаженно как божественный эль. Заспанный сердитый сторож не высказал никаких упреков по поводу ночного набата в дверь и грязных следов на полу. Он молча проводил ночного посетителя на второй этаж к велел ждать.
Молодой человек широко зевнул и, глубоко засунув руки в карманы своей мятой фиолетовой куртки, прислонился уютно к стене, решив не бороться больше со сном, а закрыть глаза и плыть по течению как советовал отец советской телевизионной психотерапии. И не успело течение подхватить его и понести черт знает куда, как дверь кабинета бесшумно отворилась, и розовый свет упал на его грязные мокрые ноги. Парень встрепенулся и без любопытства заглянул в кабинет, где за огромным ореховым столом под розовым домашним торшером сидел моложавый мужчина лет пятидесяти пяти. Он был в очках и в белом халате, с реденькой козлиной бородкой. Парень быстро оправился от само-собой открывающейся двери и, привстав чуть-чуть с кушетки, спросил:
