Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные.
— Нам кони нужнее, — уговаривал я несчастных жертв, — неможно солдат оставить! Люди-то государевы! Сочтите хоть, сколько батогов о спины обломано! Ежели старых солдат бросать, да учить новых — на одних батогах казне разорение выйдет.
Какой-то разряженный лакей чуть не получил в лоб прикладом, хватая нас за руки:
— Не смейте, это экипажи генерала фон Эберштедта!
— Передай твоему генералу мои искренние извинения. У меня раненые лежат. Выпрягай, ребята — я отвечаю.
Сомневаюсь, остановил бы меня сам Янус фон Эберштедт, попробуй оный вступиться за имущество: раздражение против тех, кто завел армию на погибель, перехлестнуло через край. Нельзя предавать своих людей — все остальное менее важно. Вот последняя мысль, которая чудом удерживалась в моей звенящей как колокол, накаленной солнцем голове.
Чужих коней припрягли, стали вползать в очередную гору. Оставшиеся при телегах нестроевые и легкораненые натянули веревки. Мой верный гнедой, сменивший седло на хомут, тоже шел в упряжке: мне бы с головокружением верхом не усидеть. Проходя мимо, узнал хозяина, заржал жалобно.
— Терпи, не тебе одному перемена! Бывает, и полковников запрягают.
Я взялся за лямку рядом с нянчившим забинтованную кровавой тряпкой руку солдатом, налег плечом, потянул — люди и лошади напряглись, повозка поползла веселее.
К вечеру мы вышли на равнину, но коням легче не стало. Несколько раненых умерло, однако вдесятеро больше прибыло больных кишечной горячкой, давно уже истреблявшей армию и добравшейся до моего полка. На следующее утро я тоже не смог встать на ноги.
В БОЛЕЗНЯХ И ТРУДАХ
Бесформенные пятна кружатся перед закрытыми глазами. Тошнота, головокружение, смертное бессилие. Пошевелить пальцем так же невозможно, как сдвинуть гору. Огонь окружает тело — или это душа? Она дрожит в ознобе, но этот огонь не согревает — жжет… Учитель, ты ошибся — ад есть! Синьор Витторио… Где ты? А Цезарь? Он тоже здесь? Мы просчитались насчет милосердия…
…
Старческий голос шепчет надо мной непонятные слова… Что, уже отпевают? Не надо, я живой! Пошевелиться, открыть глаза, пусть увидят! Меня нельзя хоронить… Темнота.
…
Низкий потолок тонет в сумерках. Смутная тень колышется ритмически где-то рядом… С усилием скашиваю взгляд — движение отдается болью в голове — бесформенная фигура сидя дремлет у постели, серый балахон шевелится в такт дыханию. Ослабев, проваливаюсь обратно…
…
Что-то прохладное ложится на раскаленный лоб, вода орошает иссохшие губы… Жадно глотаю — оказывается, есть на это силы! Еще пить…
— Хватит.
Это мне? Так я и говорить могу? Старуха — возможно, и не старуха, просто платок по-старчески повязан, лоб закрывает — обтирает мое лицо влажным полотенцем. Жизнь возвращается, вот что это такое!
— Какой день сегодня?
— Преподобных Симеона, Христа ради юродивого, и Иоанна, спостника его.
— Черт, скажи толком! Число какое?
— Не зови нечистого, накличешь! Не знаю я ваших чисел — надысь святому Илье праздновали.
Уже легче. Ильин день — двадцатое июля, бой на батарее был десятого, потом марш… Ни хрена себе, десять дней в беспамятстве? Или сколько? Когда свалился-то? Первый день марша вроде помню… Рад бы забыть…
…
Кто-то там есть за дверью… Старуха с ним разговаривает… Дверь притворена неплотно, но слышно недостаточно хорошо, чтобы разобрать, и сосредоточиться нет сил… Похоже на латынь… Что? Определенно, бред продолжается: как может не знающая цифр женщина говорить по-латыни?
Входит еще молодой, не старше меня, человек — хорошо выбритый, в камзоле, парике. Одежда господская, но взгляд лакейский. Чей-то секретарь или доктор.
— Здравствуйте, господин полковник.
— Сие пожелание очень уместно. И вам здоровья. Кто вы? И где мы вообще?
— В гостях у князя Кантемира, это его имение под Яссами. Позвольте ваш пульс.
Так и есть — доктор. Отдав распоряжения сиделке и запретив мне разговаривать, дабы не утомляться, он исчезает. Я погружаюсь в полубред, полудрему…
…
"…Невозможно, чтобы, когда идем путем правды, не встретилась бы с нами печаль, тело не изнемогло бы в болезнях и трудах, и пребывало неизменным, если только возлюбим жить в добродетели…"
Бесплотный голос шепчет надо мною. Изнемогшее тело тормошат, вытаскивают из сна… Приподнимают на подушках. Все та же пожилая женщина кормит с ложечки жидким и мутным отваром… Я слаб как младенец, и так же способен только глотать жидкую пищу и пачкать пеленки. Мой желудок совсем не работает. Нянька всерьез приняла запрет и не отвечает на попытки заговорить. С трудом добиваюсь, что ее зовут Марфа. Правильно зовут, ибо печется о многом…
…
— Как ваше самочувствие?
— Отвратительно, доктор. Но гораздо лучше, чем вчера. Армия в Яссах?
— Только арьергард. Остальные ушли сегодня утром.
— Куда?
— В лагерь на Пруте. С турками постановлен армистициум, идут переговоры.
— Похоже, ваш хозяин много потеряет?
— Великий государь вознаградит его потери, я полагаю. Давайте приступим к лечению.
— Что вы разумеете под сим термином? Если кровопускание, то я отказываюсь, слабительное тем более не нужно… Еще что-то медицина может предложить?
— Разумеется, хотя бы препараты антимония или ртути, только я не ожидаю от них большой пользы при вашей болезни. Мне известен от Ивана Лаврентьевича ваш предрассудок против отворения крови…
— От Блюментроста? Вы знакомы с ним?
— Имею удовольствие. И с вами мы виделись: я совершил весь поход с русской армией, и присутствовал в полевой гошпитали…
— Простите, совсем вас не запомнил.
— О, естественно, после ранения было не до этого. Так вот, Иван Лаврентьевич доложил государю о вероятном впадении вашем в беспамятство от чрезмерного прилива крови к мозгу, после того как вам угодно было отказаться от предложенного лечения.
— При чем здесь прилив крови? Насколько понимаю, у меня вульгарная гастрическая горячка, как у тысяч солдат, никаких контузий не получавших. Могу вообразить приступ медвежьей болезни после удара по голове… Но это не мой случай. И с каких пор я превратился в персону столь важную, что государь требует докладов о моем здоровье?
— М-м-м… На вас принесли жалобу Его Величеству. Догадываетесь, кто?
— Хм. Многие могли бы.
— Не помните, как я и предполагал. Генерал фон Эберштедт пожаловался, что вы ограбили его повозки, избили камердинера…
— Что-о-о?
— …и похитили столовое серебро. Государь пришел в ярость и потребовал немедленно представить виновного, однако ему сообщили, что оный находится без чувств и почти при смерти. Господин Блюментрост изволил заявить о приключившемся после ранения в голову помрачении ума, единственно способном подвигнуть безупречного доселе офицера на столь прискорбные действия. По его просвещенному мнению, отказ от своевременной флеботомии сделал состояние больного практически безнадежным — посему он не видел смысла в напрасных усилиях излечить вас и не противился желанию моего великодушного покровителя принять на себя заботу о последних днях господина полковника. Однако Господу угодно было сохранить вашу жизнь: признаюсь честно, в том нет моей заслуги: я находился при гошпитали и только вчера приехал.
