Андрей Балабуха - Чудо человека и другие рассказы
— Сам поищи.
— Ладно, — Николай пересек комнату и стал рыться в шкафу. — Это можно? — спросил он, показывая чашку Петри.
— Можно.
Николай снова пристроился на столе, закурил.
— Разрешите? — спросил у него Дмитрий Константинович.
— Пожалуйста! — Николай протянул пачку. — Только… Разве вы курите?
— Вообще нет, а сегодня можно, — усмехнулся тот.
— Все, — Леонид щелкнул выключателем бра. В руках у него было нечто, больше всего напоминавшее парикмахерский фен, — пластмассовый колпак с четырьмя регуляторами спереди и выходящим из вершины пучком цветных проводов.
— Может, посидим немного? — спросил Дмитрий Константинович. — Как перед дальней дорожкой?
— Долгие проводы — лишние слезы, — резко сказал Николай. — Начинай, Леня.
Леонид сел в огромное кресло, словно перекочевавшее сюда из кабинета стоматолога; нажав утопленную в подлокотнике клавишу, развернул его ко вмонтированному в стену пульту с консольной панелью, надел «фен» и стал медленными и осторожными движениями подгонять его по голове.
— Коля, — сказал он, — автоблокировка включена. Но на всякий случай. Вот тут в шкафчике, шприц и ампулы. Посмотри.
— Посмотрел.
— Возьмешь вот эту, с ободком…
— Эту?
— Да. Обращаться со шприцем умеешь?
— Я умею, — сказал Дмитрий Константинович. — Вернее, умел когда-то…
— Думаю, это не понадобится. Но в крайнем случае придется вам вспомнить старые навыки.
— Долго это будет?
— Сорок пять минут.
— Долго…
— Начнем, пожалуй! — Леонид откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.
— Ни пуха ни пера! — сказал Николай. — А я пошел к черту. Возвращайся джинном!
Он тихонько, на цыпочках подошел к Дмитрию Константиновичу, сел, положил перед собой сигареты. До сих пор их было трое. Теперь — двое и один.
ЛЕОНИДЧерез пять минут я усну, И проснусь — кем? Самим собой? Всемогущим джинном? Или просто гармонической личностью с уравновешенным характером и хорошим пищеварением? Нс знаю. Лучше бы сейчас ни о чем не думать. Не думай! Не могу. Уж так я устроен. И вообще самое труд-нос — не думать об обезьяне. Зря я ввязался в это дело. Ввязался? Я же сам все это затеял. Но нужно было бы еще попробовать… Не могу я больше пробовать — это мой единственный шанс.
Вот уж не думал, что я так тщеславен. Тщеславен. И жажду, чтобы мое имя вошло в анналы. Может быть, завтра войдет…
Еще четыре с половиной минуты. Нет, надо успокоиться. Упорядочить мысли. Так я, того гляди, и не усну. Может, это мне стоило проглотить триоксазин? Давай упорядочивать мысли.
Пожалуй, все началось с шефа. Или с Таньки? С шефа и Таньки. Вечером Танька сказала, что ей надоело со мной, что из меня никогда не выйдет не только ученого, но и просто мужа. И ушла. Это она умеет — уходить. «Всегда надо уйти раньше, чем начнет тлеть бумага» — так она сказала и изящно погасила папиросу. Курила она только папиросы. Когда ребята ездили в Москву, то привозили ей польские наборы: сигареты она раздавала, а папиросы оставляла себе. Впрочем, курила она совсем немного.
Тогда я пошел в аспирантское общежитие, и мы с ребятами до утра расписывали «пульку» и пили черный кофе пол-литровыми пиалами. А утром меня вызвал шеф.
Я его люблю, нашего шефа И уважаю — до глубины души. Только ему-то этого не скажешь: он великий. Вообще, по-моему, все ученые разделяются на три категории — великих теоретиков, гениальных экспериментаторов и вечных лаборантов. Шеф — великий теоретик. Я вечный лаборант, и это меня не слишком огорчает. Ведь всегда нужны не только великие, но и такие, как я. Собиратели фактов. Меня это вполне устраивает. Больше, я люблю это. Когда остается один на один с делом нудным и противным, когда тебе нужно сделать тысячу энцефалограмм, изучать и делать выводы из сопоставления которых будут другие, — вот тогда ты: чувствуешь, что без тебя им не обойтись. И тысяча повторений одной и той же операции уже не рутина, а работа. Так вот, меня вызвал шеф.
— Леня, — он у нас демократ, наш шеф. — Леня…
Я уже знал, что за этим последует. Да, конечно, меня держат на ставке старшего научного сотрудника. У меня же до сих пор нет степени. И ведь я умный парень, мне ничего не стоит защититься в порядке соискательства. И языки я знаю, а ведь это как раз камень преткновения у большинства. И тем у нас хоть отбавляй. Вот, например: «Некоторые аспекты динамической цифровой модели мозга» — это же замечательно! Чем не «диссертабельная» тема? «И в самом деле, — подумал я, — почему бы не взяться?»
— Владимир Исаевич, — сказал я, — давайте. «Некоторые аспекты динамической цифровой модели мозга» — это же замечательно!
Шеф онемел. Он уже столько раз заговаривал со мной об этом, но я всегда изворачивался, ссылаясь на общественные нагрузки и семейные обстоятельства…
Наконец шеф обрел дар речи.
— Молодец, Леня! — прочувствованно сказал он. — Только ведь она нудная, эта модель. Вы представляете, сколько там…
— Представляю, — сказал я. — Очень даже представляю.
Шеф сочувственно посмотрел на меня и кивнул. Я тоже кивнул, чтобы показать, что оценил его сочувствие.
— Ну что ж, — сказал шеф, — беритесь, Леня, а мы вас поддержим. Всю остальную работу я с вас снимаю, занимайтесь своей темой. Года вам хватит?
— Хватит, — не сморгнув глазом, соврал я. — Безусловно, хватит.
На этом аудиенция кончилась. И начались сплошные будние праздники.
В качестве моделируемого объекта я решил взять собственный мозг. Во-первых, всегда под рукой; во-вторых, другого такого идеально среднего экземпляра нигде не найдешь; и не болел я никогда, и не кретин, и не гений, сплошное среднее арифметическое.
Так прошло девять месяцев — вполне нормальный срок, чтобы родить модель. И тогда меня заело: работа сделана, модель построена. А дальше что? Какая из этого, к ляду, диссертация? Выводы-то хоть какие-нибудь должны быть! А выводы, как известно, не по моей части.
Конечно, есть шанс защитить и так. Недаром на каждого кандидата технических, филологических и прочих наук приходится минимум три медицинских — статистика вещь великая. Но надеяться только на нее?.. Противно.
И тогда я вспомнил про Кольку. Мы с ним учились еще в школе. Потом вместе поступали на физмат. Он поступил, а я не прошел по конкурсу и подался на биофак.
Я пришел к Кольке с папкой, в которой могла бы уместиться рукопись первого тома «Войны и мира» и с бутылкой гамзы. Мы посидели, повспоминали. Потом я спросил:
— Слушай, можешь ты посчитать на своей технике?
— Что посчитать? — Колька всегда на вопрос отвечает вопросом.
