Михаил Харитонов - Пять стихий (сборник)
Премьер промолчал.
— Завтра вам привезут еще телят и ягнят, — наконец, сказал он. — И, может быть, ещё несколько человек. Но больше у меня ничего нет. Пока нет. Мы должны сократить количество жертв.
— За счёт чего, господин премьер-министр, мы будем сокращать количество? За счёт качества?
Профессор внезапно осёкся.
Премьер тяжело вздохнул.
— Да, профессор, я именно об этом. Ну, к тому, что мы знаем о… о крови и душе.
Первосвященник вздрогнул.
— Нет, — сказал он глухо. — Я… я не могу. Правда не могу.
— Только не надо этого, профессор. Почему вы заказываете телят и ягнят, а не коров и овец? Потому что «этого» больше в молодых, чем в старых. И в них оно какое-то другое, не так ли?
— Я не детоубийца. Я не детоубийца, слышите?!
— Только не надо вот этого, профессор. Мы все здесь убийцы. Только что мы убили тридцать человек. Молодых, сильных. И если можно будет уменьшить жертвы…
— Хорошо. Имейте в виду, младенцы таки должны быть здоровыми. Вы сможете нам это обеспечить?
— Может быть. Да… вы говорили, что чувствуете Огонь.
— Да. Сейчас он спит. Но скоро он проснется, и потребует ещё.
— Может быть, когда мы построим второй стеллатор…
— …то нам придется расширить камеры под Рабочим Залом. Нам нужна будет детская комната. Кроватки. Бутылочки с молоком. Вы таки представляете себе эти бутылочки с молоком?
— Прекратите. Прекратите немедленно.
— Что прекратить? Этот мир, да?
Профессор широко развёл руками.
— Если бы я действительно верил во что-то такое… В высшее начало. В Творца миров. Но Творец миров не допустил бы того, что мы делаем, правда?
Премьер почесал нос.
— Не знаю. Я, наверное, не очень хороший теолог… Мы договорились. Не спрашивайте меня, как я это сделаю, но… устраивайте свою детскую комнату.
— Нашу, господин премьер. Нашу детскую комнату.
Лед
Хороший коммунист — мёртвый коммунист.
Популярный лозунг времён холодной войныРоссию надо подморозить.
Константин Леонтьев2010 год. Москва. Бункер 00А154. Помещение А. «Саркофаг».
Сначала не было ничего — только ужас, ужас и холод. Когда ужас становился нестерпимым, он проваливался куда-то вниз, в белесый туман, туда, где нет ничего, и где — он знал это — и его самого не станет. Но пустота лопалась, и он снова оказывался в самом центре засасывающего ужаса, чтобы снова провалиться в ничто. Потом что-то изменилось. Что-то горячее поползло вверх — он не понимал, что и куда, но именно вверх. Ужас стал нестерпимым, он отчаянно цеплялся за небытие, но горячее упрямо поднималось, и неожиданно он почувствовал боль — сначала еле заметную, а потом она заполнила его целиком. Боль сжимала, давила, вминала его в какой-то страшный колодец, у которого не было верха, только низ, низ, и который становилась всё теснее, теснее, теснее, но откуда-то снизу его тянули за нить, приковывающую его к чему-то на самом дне колодца. Он знал, что достаточно порвать эту нить, и он станет свободен, но не мог: стены давили уже со всех сторон, как внутри сжимающегося кулака. И наконец этот кулак сжался — так, что внутри него что-то разорвалось и лопнуло, потом еще раз и еще раз, и он понял, что всё ещё жив.
Жив. Вокруг темно и тихо. Боль тоже ушла — хотя какой-то отдаленной частью сознания, всё еще находящейся там, в пустоте, он понимал, что на самом-то деле каждая жилка в его теле буквально разрывается на части.
— Ууу? — попытался он заговорить, но не услышал своего голоса. Однако в затылке что-то загудело, и ему почудилось какое-то неразборчивое бормотание где-то далеко-далеко. Бормотание приближалось, удалялось, и, наконец, перешло в ровное гудение, сквозь которое пробивался человеческий голос. Человек говорил по-русски, медленно, внятно, повторяя одно и то же. В памяти зашевелились какие-то слова. Кончить. Прекратить. Перестать.
— Прекратить, — хотел сказать он, но запнулся на первом слоге.
Что-то изменилось. Гудение стало ближе, и он, наконец, смог разобрать, что ему говорят.
В памяти, наконец, прояснилось. Он жив, и, значит, дело очень плохо. Либо его захватили враги, либо… либо еще хуже. Нет.
— Союз?
Это слово он, кажется, выговорил.
— Товарищ Сталин, Советского Союза больше нет, — ответил бесплотный голос, но он понял, что уже всё знает.
2010 год. Москва. Бункер 00А154, территория комплекса.
— Как ви меня нашли?
Сталин был всё еще очень плох. Несколько раз Богданов пытался прокачивать ему эритроцитную массу, чтобы поднять гемоглобин, но отмороженный организм не принимал чужую кровь. Впрочем, Богданов не знал, как ведут себя отморозки после стольких лет глубокого льда. Этого не знал вообще никто.
— Архив прадеда. Там были бумаги…
— Понятно. А пачему ви решили мэня отморозыть?
Вместо ответа правнук основателя Института Переливания Крови развел руками.
— Панимаю. Било интэрэсно, да?
— Давайте откровенно, товарищ Сталин. Я вообще-то симпатизирую коммунистическим убеждениям. Но вы же сами видите: идея оказалась ложной. Красивой, но ложной. Она довела страну до краха. До того страшного и стыдного состояния, в котором она находится сейчас. Но вы, кажется, откуда-то знаете…
— Да. Я бил мёртвим, но мёртвие — очэн информированные люди.
— Об этом, пожалуйста, поподробнее…
— Это трудно рассказать, нэ хочу, — поморщился Сталин. — Так в чем же ви обвиняете мэня?
— Нет, я всё понимаю. Многое было сделано не так, как вы хотели, а так, как требовала ситуация. Но… эти убийства? Тридцать седьмой год…
Сталин дернул щекой.
— Какие убийства? Ви имеете в виду пэрвую массовую заморозку?
Богданов резко обернулся.
— Так вы… не единственный?
— Я послэдний, кого положили в глубокий лёд. Я распорядился, чтобы мэня разбудили, только если Союзу будэт угрожать опасность…
— Да, я догадывался. Но что вы можете сделать? Один?
— Пачэму один? — старик в кресле криво усмехнулся. — У мэня есть товарищи. Харошие, провэрэнные люди. Их много. В разных мэстах.
— Товарищ… товарищ Сталин. Я должен вам сказать, что…
— Что ви этого нэ хотите. А скажитэ, господын Богданов, я вас спрашывал о том, чэго ви хотите и чего ви нэ хотите?
— Поймите своё положение, — поморщился Богданов. — Вы привыкли к власти. И вам кажется, что она у вас есть. Так вот, осознайте, что ее у вас нет. Вы не можете мне приказывать. Вообще-то, вы никто. Вы один. И вы останетесь единственным, кого…
Что-то загромыхало под дверью.
