Ольга Елисеева - Прости, мой неоцененный друг! (Екатерина II и Е Р Дашкова)
Документы, о которых говорят подруги в переписке, не сохранились. Однако, обмениваясь ими, наши дамы пустились в весьма опасную игру. Первой свою оплошность заметила Екатерина. В случае ознакомления с ее рукописями третьего заинтересованного лица (например, канцлера Воронцова) для великой княгини могли возникнуть весьма нежелательные последствия. Ведь цесаревна, только что уличенная в интригах, снова касалась политики. Поэтому, допустив неосторожный шаг, Екатерина испугалась до глубины души, осознав, что сама дала зарисовки будущих государственных преобразований в руки клана Воронцовых.
"Несколько слов о моем писании. -- обращается она к Дашковой без обычной льстивости в тоне. -- Послушайте, милая княгиня, я серьезно рассержусь на Вас, если Вы покажите кому-нибудь мою рукопись, исключительно вам одной доверенную. На этот раз я не делаю исключения даже в Вашу пользу, особенно в силу того убеждения, что жизнь наша не в нашей воле. Вы знаете, как я верю вашей искренности; скажите же мне по правде, неужели вы с этой целью продержали мои листки целые три дня, что можно было прочесть не более как в полчаса. Пожалуйста, возвратите их мне немедленно, ибо я начинаю беспокоиться, зная по опыту, что в моем положении всякая безделица может породить самые неблагоприятные последствия"27. Среди переписки Екатерины и Дашковой немного найдется строк, дышащих такой подлинностью чувства. Острое ощущение опасности заставило великую княгиню говорить открыто.
Рассуждения Екатерины о "разнице церкви и парламента", посланные Дашковой и с таким трудом возвращенные назад, не сохранились. Речь могла идти о нецелесообразности предоставления духовенству мест в гипотетическом парламенте, как это и произошло в Уложенной комиссии 1767 г., когда только две категории населения не получили депутатских мест: крепостные крестьяне и священнослужители. Тогда правительство Екатерины II опасалось, что после секуляризации церковных земель обиженное духовенство попытается в Комиссии оказать подобной политике открытое сопротивление.
Вот какими сложными вопросами занимались наши просвещенные подруги, облекая их в форму утонченной, порой куртуазной игры. Наряду с рассуждениями о парламентаризме и фундаментальных законах они обменивались поэтическими посланиями. Впрочем, не стоит путать роли: стихи писала Дашкова, как и подобает "кавалеру", воздавая хвалу достоинствам "прекрасной дамы". Эти стихи, к сожалению, не сохранились. Но пламени избежала ответная записка Екатерины: "Какие стихи и какая проза! И в семнадцать лет! Я прошу, нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом. Может быть, я не совсем строгий Ваш судья, особенно в настоящем случае, моя милая княгиня, когда Вы с таким лестным пристрастием ко мне обратили меня в предмет Вашего прекрасного сочинения. Обвиняйте меня в тщеславии, в чем угодно, но я не знаю, когда я читала такое правильное и поэтическое четверостишие. Не меньше того я ценю его, как доказательство вашей любви; и сердцем, и головой отдаю полную вам справедливость"28.
Отметим один момент: достойного ответа (желательно, конечно, тоже стихотворного) на мадригал влюбленного кавалера требовали нормы культуры Возрождения, по наследству перешедшие к эпохе Просвещения. Спетая под балконом песня или брошенный в окно камень с запиской понуждали даму к ответному шагу. Иначе диалог мог быть нарушен. Екатерина стихов не писала, поэтому должна была ответить простым письмом, хотя бы в прозе воспроизводящим возвышенный дух посвященных ей стихов. После обмена пылкими посланиями следующим этапом в куртуазной игре должна была стать только личная встреча. Именно так и развиваются события. "Я с наслаждением ожидаю тот день, который вы обещали провести со мной на следующей неделе, -- пишет Екатерина, -- и при том надеюсь, что вы будите почаще повторять свои поседения, так как дни становятся короче"29.
На взгляд современного человека не совсем ясен культурный подтекст, на основании, которого "дамой" в ролевой игре становилась старшая из подруг, а "кавалером" -- младшая. В барочном театре, унаследовавшем многие традиции рыцарского романа, куртуазная любовь переносила ритуал вассальной присяги и верности на взаимоотношения полов и распределяла роли "дамы" и "рыцаря" в пользу более высокого социального положения дамы, подчеркнутого еще и ее возрастом30. Дамой, по канонам рыцарского романа, становилась обычно супруга сеньора. Вспомните хотя бы королеву Гвиневру, жену короля Артура, вассалом которого являлся Ланселот. Отпрысков благородных семейств часто отдавали на воспитание в дом более богатого и знатного родича, который впоследствии и посвящал мальчика в рыцари. Первые свои подвиги будущий воин совершал именно в честь жены сюзерена. Поэтому "прекрасная дама" часто была реально старше своего верного паладина31. И роли в спектакле между Екатериной и Дашковой распределялись в полном соответствии с традицией.
При этом не стоит забывать, что в обыденном, не театральном мире у обеих дам были любимые мужчины. Но реально грань между игрой и жизнью порой оказывалась настолько тонкой, что сами актеры не всегда осознавали с какой стороны они находятся. В одном из переводов Записок Дашковой ее отношение к мужу и к Екатерине передано характерной фразой: "Я навсегда отдала ей (великой княгине -- О.Е.) свое сердце, однако она имела в нем сильного соперника в лице князя Дашкова, с которым я была обручена"32.
Возникает ощущение, что сердце Екатерины Романовны без борьбы и боли оказалось разделено между двумя претендентами, и это поначалу не причиняло ей никаких страданий, поскольку соперники сосуществовали в двух различных мирах -- в мире реальном и воображаемом.
Для великой княгини граница была очень четкой. Она никогда не забывала передать в записках к Дашковой поклон и привет ее мужу, князю Михаилу Ивановичу. Дом и семья подруги, ее искреннее счастье в любви к супругу и детям, которое так контрастировало с участью самой Екатерины, являются, по-видимому, важной составной частью образа Дашковой в глазах цесаревны.
Иначе осознает ситуацию Екатерина Романовна. Молодая и порывистая, всегда готовая выйти за рамки любой игры и воспринять ее как реальность, Дашкова болезненно ощущает ложную театрализацию живых человеческих чувств. Поэтому ее искренние порывы приводят к некоторой путанице. С одной стороны, княгиня много рассказывает о своем коротком, но счастливом браке, так что не остается ни малейшего сомнения: Дашкова действительно очень любила мужа. С другой -- она так восторженно и пылко предана Екатерине, так боготворит даму своего сердца, что ей и в голову не приходит, как подруге может понадобиться кто-то другой, кроме нее!
