Рафаэль Лафферти - Лягушка на горе
И снова Гарамаск проснулся легко и быстро в предрассветных сумерках. Лицо и шея болели не так сильно, как накануне. Несмотря на отсутствие одного уха и носа, он был счастлив. Он вознес свое сердце навстречу утру и с удовольствием отвесил пинка Чаво, ибо тот не ранняя птаха.
Они съели горький горный паек, прикрепили кинжалы, когти и шипы, надели защитные доспехи и начали подъем на гору Биор, третью и самую высокую гору Тригорья. Биор, крутая, местами отвесная, походила на саблю, поднимающуюся из ножен, которыми служила гора Гири.
Впереди их ждал иной вид охоты и восхождение в иной стихии.
Их окружали наклонные скользкие поверхности скал, растущая под углом скользкая трава и стелющийся лишайник. Траву и лишайник поедали грызуны и травяные змеи, которые лениво ползали по камням. С высоты пикировали большие птицы и поедали грызунов и змей. Самой большой из этих птиц был Шасоус, орел-кондор.
— У шасоусов та же иерархия, что и у двух предыдущих тварей: множество особей и одна из них главная? — спросил Гарамаск.
— Да, атаковать будет сам Шасоус, другие не будут. Нам нужно бояться Большого Шасоуса, который гнездится на третьей луне.
— Блаженный магледун! А где гнездятся другие шасоусы?
— На второй луне. Менее благородные из крупных птиц гнездятся на первой луне, а всякая мелочь — на самом Паравате. Мне говорили, в Мире нет таких больших птиц, как Шасоус.
— Таких больших, как эти три, парящие над нами? Таких нет. Они шасоусы?
— Нет, Папа Гарамаск, они из менее благородных птиц, это птицы сейер. Взобравшись немного выше, мы доберемся до охотничьих угодий Шасоуса. Сейчас я поднимусь, здесь опасный участок, и спущу веревку. Впереди у нас много таких участков.
Неуклюжий Чаво умел лазить по скалам. Он прилип к нависающей скале как вязкое масло и карабкался со всеми своими доспехами, уверенно цепляясь за камень, скользкий от лишайника.
Через сорок метров он скинул веревку, и Гарамаск поднялся с ее помощью — очень утомительное занятие.
— Что удержало тебя от того, чтобы отпустить веревку вместе со мной? — спросил Гарамаск, когда они добрались до следующего намека на выступ в скале.
— Стал бы оганта осквернять святость веревки.
Это был очень долгий и трудный день. Гарамаск много раз поднимался по длинной веревке на вселяющие страх выступы над бездной. Синевато-серые облака внизу укрыли Парават от прямого взгляда. Трава и лишайники выглядели здесь крепче, их корни разрушали скалы, делая те рыхлыми и опасными. Грызуны и змеи стали крупнее, а поохотиться на них пикировали с пустынного неба более крупные птицы. Ошеломительная высота при отсутствии страховки порождала восторг, исполненный ужасом. Первая луна с рябой поверхностью, неуместная на дневном небе, казалась ближе, чем проблески Паравата внизу. На самом деле расстояние до маленькой первой луны было всего лишь в восемь раз больше, чем до Маунтин-Фут.
— Вверху много шасоусов, — сказал Чаво, когда они переводили дух на еле заметном выступе, почти что полосе выцветшего камня. — Но среди них нет самого Шасоуса. Хотя он появится очень скоро.
Гарамаск преодолел вслед за Чаво несколько очень тяжелых пролетов, стараясь полагаться не только на веревку. А потом над ними замаячил длиннейший и сложнейший отвесный участок, который, Гарамаск знал, ему нипочем не одолеть.
— Снова веревка, Чаво, — сказал он. — Ненавижу зависеть от тебя. Сможешь взобраться по этой стене?
— Смогу. Это самое трудное место. Но сначала я должен кое-что сказать. Именно здесь, когда ты будешь подниматься по веревке, состоится схватка с Шасоусом. Сейчас он далеко, просто неподвижная черная точка в небе, спит на сложенных крыльях. Но он спит с одним открытым глазом и все видит. Он атакует тебя на середине пролета. Будет вырывать из тебя куски мяса, чтобы добраться до почек и селезенки, и выклевывать глаза.
— Меня уже предупредили об этом, Чаво. Вспоминаю птиц из легенды, поедающих селезенку и печень у человека, прикованного навечно к скале.
— Я подозреваю, Папа Гарамаск, что птицы Мира и боги Мира едят селезенку, чтобы пройти через стадию превращения. Здесь же нам требуется другая пища.
Чаво, удивительный оганта-скалолаз, полез вверх по самому длинному и опасному участку, перетекая как масло вверх по скале. Он несколько раз исчезал из поля зрения и появлялся вновь, следуя контуру скалы, потом он, похоже, добрался до реальной основы. Тут же сверху упал тонкий шнур, метров сто длиной, и Гарамаск начал изнурительный подъем.
К середине пути он устал и натер руки, когда услышал свист с неба. Это рассекали воздух крылья Большого Шасоуса, мчащегося прямо к нему. Гарамаск обмотал ноги веревкой так, чтобы она поддерживала его, и ждал атаки, отблескивая металлом кинжалов и шипов.
— Как Прометей, прикованный к скале перед атакой огромных птиц! — сказал он. — Теперь понимаю, что он был прикован к скале высоко в небе.
Размах крыла у Шасоуса был метров двадцать, огромную голову венчал серповидный клюв. Тело птицы по размеру было сравнимо с телом человека.
Шасоус без промедления полоснул Гарамаска клювом по нижней части живота, нанеся глубокую рану, а Гарамаск оставил птице еще более глубокий разрез на задней части головы. Веревка завертелась, увлекая за собой человека. Во второй заход Шасоус неглубоко рассек спину Гарамаску, а встречный удар, снова более эффективный, опять пришелся по голове птицы. В новый заход Шасоус распорол Гарамаску бок, вскрыв таким образом его от носа до кормы, задержался там и, возможно, съел кусочек селезенки. Но Гарамаск вонзил кинжал птице в голову, и Шасоус закачался в воздухе.
— Теперь ты мой, — взревел Гарамаск. — Ты подыхаешь на лету. Но сейчас ты сделаешь последний заход, и целью будут глаза. Ты вырвешь их, не так ли? «Не дай ему сделать это с обоими глазами, или проиграешь», — сказал мертвец Элин. Ко мне, цыпа! Пришел твой черед.
Шасоус ударил по глазам Гарамаска, и что-то заскользило вниз по щеке человека. Было ли это веко, кусок плоти или само глазное яблоко, Гарамаск не знал. Он вонзил когти в горло Шасоуса, в длинную упругую шею, сухую и твердую, как кабель. Гарамаск напрягся изо всех сил, и сухожилия поддались. В следующий момент они уступили полностью. Человек свернул Шасоусу шею, как курице, ибо курицей тот и был. И большая смертельно раненая птица упала кувыркаясь в синевато-серые облака внизу.
— Я распорот как консервная банка, — пробормотал Гарамаск, — но из раны ничего не свисает. Я всегда был крепким на внутренности. Снова подъем наверх, и найти четвертую жертву, которая пока остается тайной для меня и стала причиной смерти Элина.
