Аскольд Якубовский - Черная Фиола
Они же показывали друг другу на Жогина, хватали его за плечи, поворачивая, рассматривали его.
Прикосновения их были липкими, на одежде оставалась слизь.
Жогин тоже рассматривал их, близко, дотошно. Они делились на два вида, на обычных и на огромных, иногда до трех-четырех метров ростом.
Эти уверенно стояли среди прочих. Под ними не было филартиков, и другие гри им завидовали, говоря, что они - бессмертны.
- Что такое смерть? - спрашивал их Жогин.
- Смерть - это филартик, - отвечали они.
- Когда она приходит?
- Когда захочет. Потому хватай жизнь, ешь жизнь, давись жизнью.
Жогин смотрел в их шевелящиеся рты с удивлением: в разговоре проступал то его басок, то неожиданное хихиканье Надежды или Генкин самодовольный тенор.
- Как вы радуетесь жизни, если торчите на месте? - допытывался Жогин.
- Дождь, дождь, дождь, - хихикали гри. Они начинали раскачиваться и припевать. Над долиной несся многоголосый хор.
- Есть дожди вялости, - тянули они, раскачиваясь из стороны в сторону. И щупальца их бессильно свешивались.
- Есть дожди храбрости. Тогда нам плевать на филартиков.
- Есть дожди сладкие, - затягивали другие. - Мы пьем эту сладость.
- Есть дожди темно-темно-темные; никто нас не видит и не слышит. Ха! Ха!
Темные дожди... Яснее гри не высказывались о них. Ни разу!
Даже Хопп - пучеглазая лепешка, хоть ты пинай его (Жогин попробовал и этот способ).
Больше всего Жогин узнал у крупного гри. Тот рассказал ему легенду о сотворении Черной Фиолы.
- Сначала ничего не было, ничего, ничего, пусто. Был Великий Гри, напевно говорил Эй-Вей. Он был огромен, в бурых крапинках. - Кроме Великого, ничего не было. Скучно ему стало, тоскливо одному. Тогда он разорвал себя, из шляпы сделал небо, из кожи всех нас. И сказал: "Живите!" Потом, собрав грязь, Великий слепил филартиков, чтобы мы не возносились, и, зная, что неминуемая смерть ждет нас, заботились о приятном проведении жизни.
- Чтобы наслаждались? - спрашивал Жогин.
- Радость - это разумно проведенная жизнь, - отвечал тот голосом папахена. - Гри всегда должен сидеть на своем месте и оставлять больше деточек. И не должен бегать, чтобы филартики его не съели раньше других.
- А есть такие, которые ходят?
- Есть, - отвечал Эй-Вей. - Но филартики их тотчас съедают. Они не любят бегающих. Мы тоже не любим. 16
- Все-таки идешь?
Семин глядел на него. Это был низенький человек, и свой маленький рост он забыть не мог. Разговаривая с Жогиным, Семин всегда бессознательно вытягивался.
Он был рожден администратором - быстрый и расчетливый в делах, заботливый к людям.
Он долго отговаривал Жогина.
- Пойду, - упрямился тот.
- Подожди вертолет.
- Не буду я ждать эту мельницу! - твердил Жогин. - Надоели вы мне.
- Не понимаю я тебя, - вздыхал Семин. - Если мы тебе не нравимся, тяготим и прочее, иди в другой отряд. Рекомендацию дам хорошую, топограф ты классный. Идешь... А если с тобой случится несчастье? Все заняты, одного тебя посылать приходится. Это нарушение инструкций.
Жогин молчал: знал - молчание злит Семина.
- Жди вертолет!
- Так я пойду, - сказал Жогин. - Вертолет когда еще прибудет, а я за пару дней дойду до места, отдешифрирую, от вас отдохну.
- Эх ты, рак-отшельник, - вздохнул Семин. - Ладно, иди. Сэкономим на вызове вертолета. Почему ты такой, Жогин?
Тот мог сказать одним словом: "Отец..." Из-за него Жогин рано полюбил одиночество и отгороженность от людей. Даже Петр, брат Петруха, исхлопотавшийся о нем, рано постаревший, злил его. Все злили - Жогин рос пакостным мальчишкой.
Это он порвал электропровод, когда был вечер в школе и Надежда нацепила первые серьги. Жогин подал идею взрыва школьной уборной и сделал из бинта, пропитав его селитрой, длинный фитиль.
Все на него косятся из-за отца. Так пусть уж не зря косятся!
Но была у него чистая мальчишеская радость.
Он сламывал тополевую ветку, упирал ее в ребра штакетника и бежал с пулеметным треском. Тогда солнце, глядевшее на него в каждую щель, вспыхивало красными вспышками в уголке глаза. А все, что лежало по ту сторону палисадника, ощущалось радостной страной. Там он впервые заподозрил зеленую страну бабочек и птиц, в которую и ушел, став взрослым. --------------------------------------------------------------------------
-----------------
Блистающий Шар все чаще уносился куда-то.
Летел он без видимых приборов и казался Жогину пущенным из соломинки красивым пузырем.
Сегодня, смотря ему вслед, Жогин прислушался: гри распевали что-то на мотив "Катюши". Это вчера он пел ее, гуляя...
Пел ее и раньше. Он влезал в чей-нибудь палисадник и лежал в прохладной его траве. И тихонько напевал, гоняя травинкой жука-бронзовку. Но со славой огородного пакостника долго не полежишь - выгоняли. 17
С мальчишками он не водился - дразнились, - а за город в те времена выезжать не было принято. И Жогин выдумал страну, зеленую и сияющую. Он впустил ее в свои мечты, уходил в эту страну в любое время: дома, на уроке математики. Потом нашел ее, к своему великому удивлению, в сибирской тайге, а потерял в глупом падении с горной тропы.
А вот Петру, не имеющему зеленой страны в душе, жилось плохо. Дважды в месяц был грустен брат - в аванс и в получку. И не заработок виноват. Петр был отличный токарь. Но в дни получки являлся Генка.
Когда-то, решив стать художником, он ходил к отцу Петра, оформлявшему сцену местного театра. Теперь являлся к Петру - портить настроение.
...Получив деньги, Петр нес домой разные вкусные вещи: колбасу, пирожные "безе", прихватывал бутылочку сладкого вина, так как не любил крепких вин. А вечером приходил Генка с водкой для себя. Числа он хорошо знал - шестое и восемнадцатое - и редко пропускал их.
Он не норовил пользоваться, денег у него было предостаточно. Генка не отказывался от любой работы: делал плакаты, вывески. Работал он грубо, но с невероятным приложением энергии.
А еще крутил любовь с Надеждой. И не замечал этого из всех коридорных жителей только Петр.
Пожалуй, главным талантом брата и было умение не замечать того, что известно всем.
Он, Жогин, ненавидел Генку за Надежду, за то, что она ждет и дверь ее не закинута на крючок.
Этого он Генке не простит никогда, и брату - тоже. Ну, а брат? Есть же какие-то границы святости! Или невнимательности к другим. Тогда ты или холодный эгоист, или дурак. Петр не был ни тем, ни другим. Может, он побаивался Генки?.. Нет, скорее, если судить по взгляду, жестам, голосу, самому разговору, он жалел его.
А за что? Этот "художник", малюющий вывески и плакаты и уже лет пятнадцать безнадежно мечтавший дать картину на городскую выставку, был здоров, как лошадь. Бицепсы для человека, работающего легкой кистью, а не молотом, он имел потрясающие. И развивал их далее, по утрам выжимая двухпудовые гири.
