Юджин Мирабелли - Женщина в волновых уравнениях Шрёдингера
Тут Эми взглянула ему прямо в глаза, а Джон встретил ее взгляд нечаянным поцелуем, и тогда она заговорила еще быстрее.
- Гейзенберг полагал, что мир, который называется реальным, возможно редуцировать. Свести его к абстрактному контейнеру, набитому бесчисленными цифрами. В те дни, когда Эрвин с Вернером поспорили о сути вещей, в эту дискуссию вступили не только физики, но и самые обыкновенные люди. Чуть ли не каждый выбирал, на чьей он стороне…
- Надеюсь, мы на одной стороне? - прошептал Джон, привлекаяя Эми к себе.
- Господи, конечно, - пробормотала она, уютно устраиваясь у него на плече, и заторопилась дальше: - И вот Макс Борн, тоже замечательный физик, вступил в эту полемику, предложив совершенно новую точку зрения. Он заявил, что Шрёдингеровы волны по сути являются… как бы это сказать? Ну, это что-то вроде скопления разнообразных возможностей, которые могут или могли бы осуществитьсяя с различными вероятностями в данном конкретном месте… И вот поэтому мы на самом деле никогда не знаем точно, что действительно происходит в реальности! - выпалила она на одном дыхании и смолкла.
- Эми… я схожу с ума.
- Я тоже…
Стекла машины совсем запотели, там было тесно и неуютно. Они торопливо выкарабкались из кабины и помчались к дому по лужам под проливным дождем.
8.
Эми Беллаква была права насчет уравнений Шрёдингера и матрицы Гейзенберга. Сам Шрёдингер написал специальную статью (1926, Annalen der Physik 79, 734-56) о связи волновых уравнений с гейзенберговской матрицей, где показал, что оба подхода в итоге дают идентичные результаты. Однако Шрёдингер был глубоко убежден, что наглядность (Anschaulichkeit) является абсолютно необходимым атрибутом хорошей физической теории. И ничуть не удивительно, что квантовая механика Гейзенберга, втиснутая в абстрактную матрицу, вызывала у него неодолимое отвращение.
В 1926 году, через несколько дней после того, как Эрвин Шрёдин-гер опубликовал свою четвертую (и последнюю) статью по квантовой механике, Макс Борн опубликовал свою, вызвавшую изрядный ажиотаж, где он настаивал на статистической природе так называемых волновых функций. По мнению Макса Борна, данный феномен представляет собой непредставимые облака вероятностей. Понятно, что Шрёдингер отверг его оригинальную идею с негодованием. Ибо для него самого, Эрвина Шрёдингера, буквально все, что он знал и любил в нашем живом и чувственном мире, было плотским, телесным, материальным, абсолютно реальным, и до всего на свете он смог бы, пожелав, дотянуться и пощупать, пусть это даже упорно уклоняющееся от фамильярного знакомства пространство-время.
Что касается диссертации Джона Артопулоса, то она состояла из трех отдельных частей, и две из них были полностью завершены. Но работа над третьей частью основательно застопорилась, когда Джон внезапно уперся лбом в некое неудобоваримое уравнение. То есть, как мудро заметил его научный руководитель, на самом деле в целое множество однотипных неудобоваримых уравнений, каковые могли оказаться и непрошибаемыми заодно - поскольку Джону никак не удавалось сообразить, можно ли вообще извлечь физический смысл из математических выражений данного типа, а если можно, то какой же именно.
В отличие от европейских физиков в достопамятном 1926-м, Джон был не слишком-то начитан по части философии. И не имел привычки к умозрительным размышлениям о связи математики с физическим миром, который она умеет адекватно отражать на свой особый манер. Хотя запросто может и не отражать ничего реального.
Но теперь разнообразные проблемы натурфилософского толка буквально осаждали его, то восхищая, то раздражая. И пускай дляя Шрёдингера и Макса Борна такие вопросы были стары, как мир, они оказались совсем в новинку для Джона Артопулоса. Хуже того, все они коренились в том темном, непрозрачном куске завершающей части его диссертации и фактически, как ему все чаще казалось, не имели ответов. Для пущей наглядности (Anschaulichkeit) крайне полезно сообщить, что за предыдущие полгода Джон умудрился исписать три стопы бумаги (по 500 листов), и ни одна из тех рукописных страничек не принесла никакой пользы.
Но, конечно, все было совсем иначе две последние недели. Ибо его разум, тело и душа пылали жарким огнем.
9.
Мы не знаем точно, что они делали, Эрвин и его неведомая возлюбленная, в ту плодотворную зиму 1925-1926 гг., когда не занимались любовью. Но мы знаем точно, что Эрвин Шрёдингер вышел из их уединенного заснеженного шале со своими изящными волновыми уравнениями, а это и есть самое главное. И мы не подглядывали за Джоном Артопулосом и Эми Беллаква после того, как они ворвались в ее квартирку, запыхавшиеся и промокшие до костей. Но мы можем предположить, чем они занимались, когда не спали вместе в одной постели.
Джон, весьма вероятно, по большей части сидел над своими уравнениями, а то время, что оставалось от физики, проводил с Эми, иногда урывая пару часов, чтобы поиграть в ручной мяч с Джино, своим приятелем и коллегой. Что касается Эми, то она - с приближающейся к единице вероятностью - продолжала обслуживать посетителей «Капри», а свободное от любви и ресторана время уделяла своей новой мозаике.
Но зато мы точно знаем все, что произошло в воскресный день 16 апреля 2006 года, а это главное для нас.
Эми вылезла из-под горячего душа и едва успела завернуться в полотенце, как внезапно - опаньки! - перед нею в клубах пара возник Джон, переступающий порог ее ванной комнаты. Когда пар рассеялся, стало видно, что в одной руке у Джона бутылка вина, а в другой - два тонких хрустальных бокала.
- Я все закончил! - торжественно возвестил он.
- Фан-тастика! - воскликнула Эми.
На кухне он принялся откупоривать бутылку, а она срочно подсушивала мокрые волосы. Потом они уселись за стол, и Джон галантно наполнил бокал для Эми, а затем для себя. «Греческое вино», - сказал он ей, таинственно улыбаясь. На сей раз он не брился гораздо дольше, чем всегда, под глазами, красными от недосыпа, набрякли мешки, но Джон был счастлив, очевидно и несомненно.
- Греки делают отличное вино уже тысячи лет, - гордо подчеркнул он, поднимая свой бокал.
- А также отличных физиков и математиков, - сказала Эми с улыбкой, поднимая свой. Они чокнулись, хрусталь зазвенел, и оба выпили до дна.
Потом они заговорили о всяких пустяках, вроде того, что теперь у Джона наконец найдется время починить радиоприемник в его драндулете. Если честно, Эми была удивительно немногословна и в основном пропускала его слова мимо ушей. До сих пор ей неплохо удавалось не вспоминать, что Джон Артопулос может улетучиться навеки, когда закончит докторантуру. Но сейчас Эми думала лишь об этом.
