Морье Дю - Паразиты
Салливан надел пенсне и выпрямился за пультом; Найэл, который стоял, склонившись над пюпитром первой скрипки и зачарованный неразборчивыми, ничего не говорящими ему значками, старался прочесть партитуру, каким-то внутренним чутьем мгновенно догадался о появлении Мамы и поднял глаза, сразу почувствовав себя виноватым - он знал, что Маме не нравится, когда он сидит в оркестре. Он услышал, как она говорит Папе о невыносимом сквозняке на сцене, о необходимости что-нибудь сделать до начала ее репетиции, уловил тонкий аромат ее духов, и вдруг ему до странной, озадачившей его самого боли в сердце захотелось стать театральным котом, который только что пробрался на сцену, и, мурлыча, выгнув спину дугой, стоял около Мамы и своей лоснящейся головкой терся о ее ногу.
- Привет, Мине... Мине, - Мама наклонилась, подняла изогнувшего хвост кота, и тот уткнулся головкой в широкий темный воротник ее меховой пелерины. Мама гладила его, что-то шептала ему. Кот и меховая пелерина слились в одно целое, и тут Найэл, подчиняясь внезапному порыву, наклонился над пианино, которое стояло в оркестровой яме, и обеими руками ударил по клавишам; инструмент взорвался яростным, диссонирующим громом.
- Найэл? - Она подошла к рампе и посмотрела вниз, голос ее утратил недавнюю мягкость, теперь он звучал жестко и холодно. - Как ты смеешь? Немедленно иди на сцену. - И старый Салливан с виноватым видом поднял Найэла над головой первой скрипки и поставил на сцену перед Мамой.
Она ему ничего не сделала. Он так надеялся, что его хотя бы ударят, но напрасно. Она отвернулась, не обращая на него внимания, и разговаривала с Папой, обсуждая какую-то деталь дневной репетиции. Рядом с Найэлом стояла Труда и отряхивала его костюм, измявшийся и запылившийся пока он стоял на коленях перед стулом первой скрипки, а в это время на сцену пританцовывая вышли Мария и Селия со следами грязных пальцев на лице и с паутиной в волосах.
Глава 3
Когда Чарльз вышел из комнаты, Найэл перестал играть.
- У меня сейчас то же странное чувство, - сказал он, - какое я нередко испытывал в детстве, но не переживал уже много лет. Будто все это уже было.
- У меня оно часто бывает, - сказала Мария. - Оно приходит неожиданно, словно призрак коснется твоей руки и тут же уйдет, оставляя тебя совершенно больной.
- Думаю, это можно объяснить, - сказала Селия. - Подсознание работает быстрее сознания, или наоборот, во всяком случае что-нибудь в этом роде. Что не так уж и важно.
Она вынула из корзинки следующий дырявый носок и взглянула на него.
- Когда Чарльз назвал нас паразитами, он думал обо мне, - сказала она. - Думал о том, что я каждые выходные приезжаю сюда и не даю ему побыть с Марией наедине. Когда он входит в классную комнату, то видит, что я играю с детьми, нарушая заведенный Полли распорядок дня, вожу их на прогулки в отведенное для сна время, рассказываю сказки, когда они должны заниматься. В прошлую субботу он застал меня на кухне, где я показывала миссис Бэнкс, как приготовить суфле, а вчера утром я была в аллее и садовыми ножницами обрезала засохшие ветки куманики. Он не может отделаться от меня, не может освободиться. Со мной так всю жизнь - я слишком привязываюсь к людям, слишком привыкаю.
Она продела нитку в иголку и начала штопать носок. Он был заношен, истерт, впитал в себя запах своего маленького владельца, и Селия подумала, сколько раз занималась она этим, но всегда для детей Марии, а не для своего собственного ребенка и что до сих пор это не имело существенного значения, но сегодня привычный уклад изменился. Она уже никогда не сможет как прежде с легким сердцем приезжать в Фартингз - ведь Чарльз назвал ее паразитом.
- Это была не ты, а я, - сказала Мария. - Чарльз привязан к тебе. Он любит, когда ты здесь бываешь. Я всегда говорила вам, что он ошибся выбором.
Она снова легла на диван, но на сей раз боком, чтобы видеть огонь и горячие хлопья белого пепла от тлеющих поленьев, которые, сворачиваясь, падали сквозь решетку на кучу остывшей золы.
- Ему нельзя было жениться на мне, - сказала она. - Ему следовало жениться на той, которая любит то, что любит он: деревню, зиму, верховую езду, несколько семейных пар к обеду и затем бридж. Что хорошего для него в этой сумбурной жизни, я работаю в Лондоне, приезжаю только на два выходных. Я делала вид, будто мы счастливы, но это уже давно не так.
Найэл закрыл крышку рояля и встал.
- Чепуха, - резко сказал он. - Ты обожаешь его и отлично знаешь это. И он обожает тебя. Если бы это было не так, вы бы давно расстались.
Мария покачала головой.
- Он даже не знает меня по-настоящему, - сказала она. - Он любит представление, которое когда-то составил обо мне, и старается никогда с ним не расставаться, как с памятью об умершем. Я поступаю так же по отношению к нему. Когда он влюбился в меня, я играла в возобновлении "Мэри Роз"*. Не помню, сколько она продержалась в репертуаре - два или три месяца - но я все время видела в нем Саймона. Он был для меня Саймоном; и когда мы обручились, я продолжала быть Мэри Роз. Я смотрела на него глазами, испытывала к нему ее чувства, а он думал, что это подлинная я, вот почему он любил меня и почему мы поженились. Но все это было только иллюзией.
Даже сейчас, подумала она, глядя в огонь, я продолжаю играть. Я смотрю на себя, я вижу женщину по имени Мария, она лежит на диване и теряет любовь мужа, мне жаль одинокую бедняжку, я готова рыдать над ней; но я, настоящая я, исподтишка строю гримасы.
- Здесь только один паразит, - сказал Найэл. - Не обольщайтесь, он выпустил пар не на вас, ни на ту, ни на другую.
Он подошел к окну.
- Чарльз человек действия, - сказал он, - человек, у которого есть цель. Он пользуется авторитетом, у него трое детей, он воевал. Я уважаю его больше, чем кого бы то ни было. Временами мне хотелось бы походить на него, быть человеком его склада. Видит Бог, я завидовал ему... во многом завидовал. Только что он назвал меня шутом гороховым, и был прав. Но я куда больший паразит, чем шут гороховый. Всю свою жизнь я от чего-то убегаю, убегаю от гнева, от опасности, но прежде всего от одиночества. Вот почему я и пишу песни, это своего рода попытка обмануть мир.
Глядя через комнату на Марию, он отшвырнул сигарету.
- Мы становимся слишком впечатлительными, это нездорово, встревожилась Селия. - К чему этот самоанализ. И нелепо говорить, что ты боишься быть один. Ты любишь оставаться один. Эти глухие места, куда ты все время скрываешься. Эта лодка, которая всегда течет...
Она услышала, что ее голос становится капризным, как у маленькой Селии, которая просила: "Не оставляйте меня. Подождите меня, Найэл, Мария, подождите меня..."
- Желание побыть одному и одиночество - разные вещи, - сказал Найэл. Ты, конечно, поняла это за последние годы.
