Дмитрий Емец - Две старухи
Никитична терпеливо ждала. В душе неграмотной старухи жило непоколебимое уважение к печатному слову. Это уважение распространялось в равной степени на все, что бросали к ней в ящик: на рекламные листки, на депутатские бумажки и на телефонные квитанции. Все эти бумажки Никитична обязательно просила прочитывать ей, а потом бережно сохраняла. После ее смерти в одном из вместительных «ридикюльчиков» нашли целых ворох подобной макулатуры.
— Ну что ж там есть, девка? Не тяни! — наконец нетерпеливо спрашивала Никитична.
Ирина Олеговна неохотно смотрела на разворот. Брови ее театрально ползли вверх.
— Никитична, насколько я могу почерпнуть, это моторное масло. Реклама. говорила она.
Старуха недоверчиво, как как-то совсем по-медвежьи ворочала шеей.
— Масло? — переспрашивала она.
— Масло.
— Для мотора, знать?
— Для мотора, — подтверждала Ирина Олеговна. — Зачем оно тебе?
Старуха чесала шею. Кажется, она была разочарованна, поскольку ожидала совсем не этого.
— Мне и незачем. Да только я смотрю: что за штука. Масло, говоришь? Ишь ты! Ладно, девка, потопала я.
Никитична брала подмышку журнал и вправду изготавливалась топать, но Ирина Олеговна обычно останавливала её. Её жажда общения еще не была удовлетворена.
— Погоди, Никитична... э-э... Как у тебя дела? Живешь? — спрашивала она рассеянно.
— Да, ничо... Живу! — отвечала старуха, обрадованная таким вниманием к ее персоне.
— Деньги-то есть?
— Есть маненько. Вон принезли у понедельник.
— М-м... Ну оно понятно. Куда ж тебе тратить, одна же ты. Одна как перст. Плохо одной-то?
— Плохо, — соглашалась Никитична.
— То-то же, милая! — назидательно произносила Ирина Олеговна.
Никитична на всякий случай пригорюнивалась. Сама старуха очень мало тяготилась своим одиночеством и не понимала, зачем соседка всегда на это напирает.
Ирина Олеговна задумывалась, прежде чем сформулировать следующую мысль.
— А годы наши такие, сама знаешь, — продолжала она. — Если что, так и воды некому будет подать. Вон в соседнем доме пенсионерке одно стало плохо с сердцем, так и умерла на полу. Даже до телефона не дотянулась. Летальный исход в страшных муках при полном осознании своей беспомощности.
Подобные описания доставляли ей, кажется, большое удовольствие. Она создавала целые художественные картины, описывая ощущения умирающей и то, как она пыталась подать голос или хотя бы дотянуться до телефонного шнура. Никитичну спасало только то, что у нее начисто отсутствовало воображение. Точнее, что-то вроде воображения у нее присутствовало, но насыщалось оно не извне, с чужих слов, а изнутри, из собственной ее души.
— Так-то вот, Никитична, бывает. Живет человек, а потом и — раз! — нету его. Естественная развязка на фоне общего невнимания к проблемам пенсионеров, — заканчивала Ирина Олеговна, стремительно перескакивая на своего любимого конька.
Это было свойство Ирины Олеговны — говорить так же неправдоподобно и выспренно, как пишут в плохих романах. Иногда, впрочем, она изменяла своему правилу и переходила на язык милицейских сводок. Это вводило многих в заблуждение, кем она работала до пенсии. На самом же деле ее профессия была вполне мирной — в отделе кадров завода резиноизделий. Причем завод ее производил не те резиноизделия, которые при необходимости спрашивают в аптеках, а калоши, сапоги и брызговики для машин.
Так прыжками, с одной заезженной темы на другую, продвигался их разговор. Никитична в основном молчала, изредка поддакивая. К умным разговорам мадам Симахович она относилась с тем же бездумным уважением, что и к «говорящим головам» в телевизоре. Если бы Никитичну попросили пересказать только что услышанное, она скорее всего зашла бы в тупик. Впрочем, Ирина Олеговна в своих ораторских витийствах никогда не возвращалась к уже сказанному.
— Ну, девка, пошла я?! — не то говорила, не то спрашивала наконец Никитична.
— Иди, если тебе больше ничего не надо! — фыркала благодетельница.
Никитична прощалась и начинала подниматься по лестнице.
Ирина Олеговна, разогретая своим речевым фонтаном и потому неудовлетворенная, смотрела вслед старухе. Ей требовалось резюме — некий определенный вывод из состоявшейся беседы. И вывод этот обычно находился.
«Совсем плохая стала. Из ума выжила!» — бормотала она, возвращаясь в квартиру и тщательно запираясь на оба замка.
Так проходила неделя за неделей, месяц за месяцем.
Беседы Никитичны и Ирины Олеговны были предсказуемы, как газетные передовицы тех лет и всегда текли по одному и тому же руслу. Содержания в них было ноль, зато обоим старухам они были приятны. Это удовольствие было тем более сильным, что каждая получала его в своей плоскости.
Никитична наслаждалась разнообразием и выходом «в люди» — ведь для того, чтобы попасть к Симахович, ей нужно было пройти целый этаж, попутно заглянув еще к кому-нибудь из соседей или даже спустившись к почтовому ящику, что было для ее быстро дряхлеющего тела целым путешествием.
Удовольствие же, получаемое Ириной Олеговной, было другого рода. Она искренно считала Никитичну дурой и, общаясь с ней, снисходила до нее, черпая в этом для себя удовлетворение.
Кроме этого у Никитичны было одно несомненное достоинство, делавшее ее в глазах Ирины Олеговны незаменимой собеседницей: она была молчалива и необидчива. Этим она выгодно отличалась от прочих церемонных и болтливых старух, проживавших в доме. С этими старухами Ирина Олеговна всегда была в контрах.
«С ними невозможно разговаривать! Они меня не слушают! Разве это не возмутительно?» — жаловалась она навещавшему ее сыну.
«Что ты сказала?» — переспрашивал сын.
* * *В целом терпеливая Никитична и «громокипящая» Ирина Олеговна соседствовали очень неплохо, дополняя и подчеркивая самобытность друг друга. Возможно эта городская идиллия продолжилась бы и дольше, если бы не одна некрасивая история, в самом буквальном смысле пробежавшая между ними черной кошкой.
* * *Точнее, кошка была серой с желтоватой грудкой. Но в нашей истории это не играет особой роли.
По неизвестной причине Никитична притягивала к себе бездомных кошек и собак. Это было тем более необъяснимо, что старуха была грубовата и никак, ни ласковым словом, ни куском хлеба не приманивала их. Обычно сопровождавшая ее гвардия оставалась внизу, у подъезда, а потом, видя, что к ним никто не выходит, разбредалась. Но одна кошка — та самая, серая с желтоватой грудкой, все же проскользнула вслед за Никитичной.
Вначале старуха не хотела ее брать. Она ворчала: «Что привязалась?» и отталкивала ее ногой. Но кошка была настырная, орала у дверей, и Никитична впустила ее.
