Сергей Подгорный - Вторая возможность
Они надолго замолчали, Швартин - глядя в даль, Евтеев - на пустыню перед машиной.
Изломанная гряда из красноватого песчаника заметно приближалась, уже не вызывало сомнений, что до заката они будут у ее подножья. В бинокль Швартин видел итог упорной, протяженностью в сотни тысяч, а может, и миллионы лет работы ветра: бесчисленные зубцы, выпиленные в песчаниковом монолите, торчащие в небо гигантские пальцы, головы странных чудовищ.
"Хаптагаи - это хорошо, - подумал он, - сарыки, джейраны, горные бараны и козлы - хорошо тоже, но надо почаще снимать и вот такие виды, сами по себе, а не только как фон для козлов, и хаптагаев..."
Вдруг он до озноба ощутил всю их с Евтеевым затерянность среди этого необъятного безлюдного пространства. "Забираемся-то мы лихо, - подумал он, - а вот как будем отсюда выбираться?"
- Я опять подумал, - сказал он, - не зря ли мы отказались от проводника, того старичка, которого предлагал намын-дарга [партийный руководитель района] в Баян-Гоби?
Евтеев презрительно хмыкнул, но, взглянув искоса на озабоченное лицо Швартина, ответил тоном успокаивающим и убедительным:
- С проводником, Степа, мы были бы простыми экскурсантами, не больше. А так мы с тобой первооткрыватели... Да, именно так, хоть, может быть, кто-то здесь и бывал до нас. Это ведь громадная разница, согласись.
Швартин лишь вздохнул и ничего не ответил.
Вблизи изрезанная ветром гряда песчаника производила еще более сильное впечатление. Солнце, сползшее к горизонту, делало ее багрово-красной. Швартину и Евтееву казалось, что они очутились среди развалин исполинского фантастического города, и отовсюду - игра теней на причудливых глыбах и игра воображения - заглядывают, вглядываются равнодушно и отрешенно, смотрят странные лики.
Они начали готовиться к ужину и ночлегу. Швартин доставал из машины еду, спальные мешки, Евтеев снимал с багажника, укрепленного на крыше машины, куски саксаула, нарубленного еще утром на барханах, готовил костер: кипятить воду на чай.
Ужинали под черным небом, непривычно щедро убранном яркими звездами. Долго пили чай, то молча поглядывая через костерок друг на друга, то вглядываясь в глубину Вселенной, в бесчисленные звезды, светящие из ее глубины.
- Знаешь, почему еще я так быстро поверил в реальность Шамбалы? - вдруг спросил Евтеев.
Разговоры о ней, казавшиеся Швартину в Киеве, когда хотел переубедить Бориса, странными и никчемными, здесь - в Гоби - уже не казались ему такими.
- Почему? - спросил он, прикуривая сигарету от тлеющей веточки саксаула.
- Во всех источниках утверждается, что Шамбала ограждена некими неизвестными силами, а сами Махатмы владеют "психической энергией"... Для тебя это с самого начала было аналогично "астральной материи", ты с самого начала не принял это всерьез.
- Увы... - развел руками Швартин.
- А я вот сразу поверил в это...
- Хочешь, расскажу одну историю, за правдивость которой ручаюсь?
Тот кивнул.
- Я совершенно _случайно_ услышал ее от своей матери. Ты можешь пожать плечами: мою мать ты никогда не видел, и то, что эту историю я узнал от нее, для тебя, конечно, не может быть гарантией ее правдивости... Но, видишь ли, если бы мне ее рассказал кто-то другой, я бы послушал и не придал ей значения, но моя мать не только на редкость правдивый человек, она не только _не смогла_ бы ее выдумать - ей это просто не пришло бы в голову...
Я тогда еще учился заочно в Литературном институте. И вот на одном из семинаров (разговор на нем, помню, зашел о том, почему, хоть со времен Отечественной войны прошло немало лет, пока еще не появился роман о ней, сравнимый с "Войной и миром" Толстого) наш творческий руководитель предложил нам попытаться написать по рассказу о войне: ведь у каждого если не отец и мать, то родственники - в крайнем случае кто-то из знакомых, были ее участниками.
Моя мать прошла всю войну медсестрой; я и начал ее расспрашивать, объяснив, зачем. Она долго вспоминала разные случаи, но я чувствовал, что все это не то что мне надо; истории, которые она со своими обычными добросовестностью и бесхитростностью рассказывала, меня тогдашнего, намерившегося написать если не эпохальный, то, как минимум, выдающийся рассказ о войне, не вдохновляли. Я замучил ее своей привередливостью, она сидела, устало и напряженно пытаясь вспомнить что-то такое, что меня бы удовлетворило, и вдруг сказала, как показалось мне в первую минуту, ни к селу, ни к городу:
- Да, однажды у меня был больной, который летал.
- Что? - переспросил я, глядя на нее с недоумением и невольной досадой.
- Ну да, сам летал... - удивившись и обидевшись моему недоверию, повторила мать.
- Как - "летал"?! - опешил я, поняв, что мне не послышалось.
Вот тогда она и рассказала эту историю...
8
- Мать услышала о Ване в начале февраля 1944 года, когда работала уже в эвакогоспитале, занимавшем корпуса пятигорского санатория N_3 "Машук". Начальником эвакогоспиталя был полковник медицинской службы Костиков Василий Иосифович, а начальником отделения, в котором работала мать (в него входили 17 и 18 корпуса) - Александр Яковлевич Мирошниченко. Он был настолько добрым человеком, что за глаза его называли "доктор Притрухевич". До восемнадцатого корпуса Ваня уже лежал в каком-то, но и в восемнадцатом его перевели из общей палаты в изолятор.
За неделю до того, как стать у него сиделкой, мать начала все чаще слышать: "В восемнадцатый корпус положили контуженого, и никто не может с ним сидеть: все боятся".
А потом ее вызвал полковник Костиков - в кабинете его был Мирошниченко - и, словно за что-то извиняясь, _попросил_:
- Валя, ты, наверно, слышала о контуженом. Так вот, пойди, пожалуйста, с ним поговори, может, тебя _примет_. Он ведь парализован, ему необходима сиделка.
Мать пошла. В изолятор была превращена веранда. Старшая медсестра отделения, Екатерина Петровна, боязливо показала на ее застекленную дверь:
- Идите, Валя, я здесь вас подожду, - и осталась в коридоре.
Мать спокойно вошла, хотя в душе и волновалась, зная ходившие по госпиталю слухи, приветливо сказала:
- Здравствуй, Ванечка. Ну, как ты себя чувствуешь? Как твое здоровье?
- Х... х... о... рошо... - Он сильно заикался.
- Ваня, я медсестра. Меня к тебе прислали. Буду за тобой теперь ухаживать. Что тебе нужно?
- Ничего... _Хоть одного человека нашли_... Садись...
Мать присела. Они поговорили. С этого дня, почти два месяца, она каждое утро приходила в изолятор на веранде. Перестилала Ване постель, умывала, кормила из ложечки... поднимала и затаскивала на кровать после того, как _летал_, успокаивала его после визитеров.
Он не выносил в палате и даже рядом с палатой ничьего присутствия, кроме ее. Странно, но он одинаково не выносил высокомерную Екатерину Петровну и добрейшего Мирошниченко. Чтобы вызвать мать из палаты, ей издалека делали знаки. Ваня лежал так, что не мог никого увидеть ни через стекло двери, ни в окно, но всегда _чувствовал_, если кто-то был поблизости. Он говорил матери, когда она, увлекшись книгой, не видела:
