Бим Пайпер - Бог пороха
— Они считают, что их сотрудник сдрейфил, сбежал, а теперь от стыда боится показаться, — сказал Торта Карф. — Естественно, полиция не хочет, чтобы такая вещь просочилась. Вы как-то будете использовать эту версию?
Валл кивнул:
— Шляпа, которую он потерял в транспортере. Ее положат в миле от места происшествия, у ручья. Потом один из наших людей поймает местного жителя, лучше всего мальчишку, и под гипнозом заставит его найти шляпу и отнести в полицию штата. Газетчик, сделавший первый репортаж, будет извещен анонимным телефонным звонком. А потом будут распущены обычные слухи, что Моррисона видели в самых разных местах.
— А родственники?
— Здесь нам тоже повезло. Холост, родители умерли, с немногочисленными дальними родственниками контакта нет.
— Это хорошо. А что вы знаете насчет места выхода? — Знаем приблизительно, что это Арийско-Тихоокеанский район. Даже сектора мы наверняка не знаем, поскольку ослабление поля перехода наблюдалось на нескольких тысячах паралет, и трудно определить точку, где он вывалился из транспортера. Есть одна вещь, которую точно следует там искать. — Стреляная гильза, — кивнул начальник.
— Да. Он стрелял из револьвера, где нет автоматической эжекции. Как только он оказался снаружи, вне непосредственной угрозы, наверняка открыл барабан, выбросил стреляную гильзу и вставил новый патрон. В этом я уверен так, будто видел своими глазами. Может быть, мы ее не найдем, но если найдем, это будет верный знак.
Он проснулся в кровати под мягким одеялом и несколько секунд еще лежал с закрытыми глазами. Рядом слышадесь металлическое щелканье, вдали — звон молота по наковальне, и еще — кто-то кричал. Моррисон открыл глаза. Он лежал в просторной комнате, с деревянными панелями по стенам и расписным потолком, с одной стороны два окна, оба открыты, и в каждом видно только синее небо. Под одним сидела крепко сбитая седая женщина и вязала. Ботинки Моррисона стояли рядом с комодом у дальней стены, а на комоде лежала сложенной его одежда и револьвер. Рядом с ботинками к стене был прислонен длинный меч с широкой гардой и бронзовым наконечником рукоятки. Все. тело болело и саднило, а верхняя половина туловища была замотана бинтами.
Когда он зашевелился, женщина быстро подняла глаза, отложила вязанье, встала, подошла к столу и налила Моррисону воды. Кувшин и чаша были серебряные, с тонкой затейливой резьбой. Он принял чашу, выпил воду и отдал чашу, поблагодарив. Женщина поставила чашу на стол и вышла.
Он не пленник — об этом свидетельствуют меч и револьвер. Толпа, налетевшая врасплох на разбойников в деревне. Ему во всем этом деле сильно повезло. Моррисон провел рукой по подбородку и оценил щетину как трехдневную. Ногти тоже отросли достаточно, чтобы это подтвердить. В груди дырка, наверное, сломано ребро.
Женщина вернулась в сопровождении мужчины, одетого в синюю мантию с капюшоном и восьмиконечной звездой натруди. Цвета, обратные тем, что были на иконе в доме крестьянина; жрец, заодно и врач. Человек положил Моррисону руку на лоб, пощупал пульс и заговорил жизнерадостно и оптимистично. Кажется, манеры у врачей являются общемировой константой. Вместе с женщиной он переменил повязку и смазал рану мазью. Женщина унесла грязные бинты и вернулась с дымящейся миской. Бульон из индейки с мелко накрошенным мясом. Когда Моррисон доел, вошли еще двое посетителей.
Один был одет как врач, только с откинутым назад капюшоном. У него были седые волосы и открытое, приятное лицо. С ним была девушка, светловолосая, постриженная, как говорили в двадцатом столетии, «под мальчика». У нее были синие глаза и красные губы, а также нахальный курносый носик, усыпанный золотистыми веснушками. На ней была безрукавка из чего-то вроде коричневой замши, сшитая золотой нитью, желтая рубашка с длинными рукавами и высоким воротником, вязаные чулки и сапоги до бедер. Вокруг шеи была золотая цепь, а на поясе — кинжал с золоченой рукоятью. Увидев ее, Моррисон стал смеяться — они уже встречались.
— Ты меня застрелила! — обвинил он ее, навел воображаемый пистолет, сказал «бух!» и показал себе на грудь.
Она что-то сказала старшему жрецу, тот ответил, и она обратилась к Моррисону, изображая пантомимой стыд и скорбь: закрыла лицо рукой и подмигнула из-под этой руки Моррисону. Когда он рассмеялся, она рассмеялась вместе с ним. Двое жрецов пустились в длинный разговор, и молодой принес Моррисону четыре унции чего-то в высоком стакане. Вкус был алкоголя и какой-то лекарственной горечи. Ему знаками показали, что надо спать, и вышли, оставив его с седой женщиной, которая вернулась к вязанью. Моррисон задремал.
Он проснулся вечером. Снаружи кто-то занимался муштрой. Ноги отбивали шаги, голоса выкрикивали команды: долгие, растянутые подготовительные, потом резкие исполнительные; лязгало снаряжение. Еще одна общемировая константа. Он улыбнулся: в этом «эдесь-и-сейчас» ему нетрудно будет найти работу.
Это не прошлое. В колонии Пенсильвания никогда ничего подобного не было. Больше похоже на Европу шестнадцатого столетия, но нет: попадись в те времена кавалерист, настолько не умеющий работать мечом, он бы и первой пары казенных сапог не успел сносить. А два года в колледже и множество прочитанных книг дали Моррисону знания о богах в его истории, хоть и поверхностные. Там не было ни одного, включая египетских и шумерских, хоть сколько-нибудь похожих на иконы в крестьянском доме.
Значит, это будущее. Далекое будущее, может быть, через тысячу лет после 1964 года от Рождества Христова. Мир, опустошенный атомными войнами, отброшенный в каменный, век и потом развившийся до чего-то вроде Средневековья. Но это, впрочем, не важно. Сюда он заброшен, и здесь он застрял.
Так воспользуйся тем, что есть, Кэл. Ты — солдат, и ты снова на службе.
Он опять погрузился в сон.
На следующее утро, после завтрака, он знаками попросил приглядывающую за ним женщину принести его гимнастерку и достал из карманов трубку, табак и зажигалку. Она принесла ему табуретку и поставила возле кровати, чтобы было куда сложить вещи. Нагрудная табличка была искорежена и покрыта потеками свинца — вот почему он остался жив.
Через час пришли старый жрец и девушка. На этот раз на ней было серое с красным вязаное платье, которое вполне могло бы красоваться в витрине у Берфорда Гудмена с ярлычком двухсотдолларовой цены, но висящий на поясе кинжал не слишком соответствовал Пятой авеню. Они поздоровались, подсели к его кровати и занялись делом.
Сначала его научили словам, означающим «ты» и «я», «он» и «она», и назвали свои имена. Девушку звали Рилла, старика — Ксентос. Младшего жреца, пришедшего осмотреть пациента, звали Митрон. Имя «Кэлвин Моррисон» их озадачило — очевидно, в этом «здесь-и-сейчас» не было фамилий. Договорились на том, что его будут звать «Калван». У пришедших были с собой белые доски и угольные палочки, чтобы рисовать картинки. Рилла курила трубку с небольшой каменной чашечкой и тростниковым мундштуком — трубка висела на поясе рядом с кинжалом. Девушку заинтересовала зажигалка, и она показала ему свою. Это было огниво, где кремень прижимался к полукруглому кресалу пружинкой. Другая пружинка возвращала кресало на место после удара, как в ружейном замке. К полудню они уже смогли ему объяснить, что он — их друг, а он смог сказать Рилле, что не винит ее за то, что. выстрелила в него в неразберихе на дороге.
