Андрей Столяров - Изгнание беса
Он начал поспешно одеваться. Стискивал зубы. Уронил ботинок — замер. Все было тихо. Крысинда почмокал во сне, наверное, летал и ловил мышей. Надо было бежать отсюда. Герд дергал запутавшиеся шнурки. Порвал и связал узлом. Встал. Кровати плавали в лунном свете. Пол был серебряный. — Ну и пусть… Так даже лучше… — во сне сказал Толстый Папа. Герд вдруг засомневался. Он больше никогда не увидит их. Но он же предупреждал. Он ни в чем не виноват. Он предупреждал, а его не хотели слушать. И он не собирается погибать вместе со всеми.
Дверь была очерчена пентаграммой. Это постарался Буцефал. Чтобы не шастали, пока он филонит на свежем воздухе. Красная линия горела, как неоновые трубки в рекламе. Герд прошел с некоторым усилием. Он умел проходить через пентаграммы. Ничего особенного — словно прорываешь полиэтилен. Пентаграмма — это для новичков, или для слабосильных, как, например, Ляпа-Теленок. Герда она не остановит. Невидимая пленка чавкнула, замыкая дверной проем. На желтом, яблочном пластике пола сидел мохнатый паук. Он был величиной с блюдце — расставил кругом шесть хитиновых, колючих лап. Шевелились пилочки жвал, и на них влажно поблескивало. Герд с размаху пнул его ногой. Паук шлепнулся о стенку плоским телом и заскреб когтями по пластику. Пауки нападают на людей. Яд их смертелен. Так говорят. И рассказывают жуткие истории о съеденных заживо в горных пещерах: паук за ночь бесшумно затягивает вход паутиной, которую не берут никакие ножи, и затем ждет, когда добыча ослабеет от голода. Еще говорят, что они опустошают небольшие деревни. Поганка раз забрел в такую — сквозь булыжник пробивается нехоженая трава, и дома от крыши до земли опутаны толстой сетью.
Конечно, нас ненавидят. Истребляют, как волков. Потому что мутагенез усиливается в нашем поле. Там, где много одержимых, — например, в санатории. Взрыв мутаций. И появляются пауки с блюдце, или гекконы, которые выедают внутренности у овец, или мокрицы, могущие проточить фундамент дома, как мыши сыр. Ничего странного…
В коридоре горели всего две лампы — в начале и в конце. Между ними пологом висела темнота. Из нее вынырнул второй паук и потащился следом. «Я не человек, вот и не нападает, — подумал Герд. — Хотя пауки на меня все-таки реагируют. Значит, еще осталось что-то человеческое. На других они вовсе не обращают внимания». Он спустился по лестнице. В окне между пролетами, как нарисованные, застыли фосфорические седые горы. Шалаш у реки — это глупость. И вообще все глупость. Зря он затеял. Бежать некуда. Разве что и Антарктиду. Но и толочься здесь тоже глупо. Тогда уж проще прыгнуть в пролет. Покончить сразу. В темноте на лестничной клетке кто-то шевельнулся. Буцефал? Нет — старица Буцефал сейчас во дворе, слюнявит щебенку. Его не оторвать. И Поганка тоже спит. А учителя, так они носа не высовывают по ночам, боятся: метаморфоз у взрослых протекает очень тяжело
— и галлюцинации у них, и боли, и обмороки.
— Ты куда собрался? — спросили тонким, пищащим голосом.
Надо же — Кикимора. Герд разозлился. Она-то что бегает в такое время?
— Ты собрался уходить? — маленькая рука уперлась ему в грудь, пальцы, как у мартышки, поросли шерстью. Настоящая кикимора. — Я так и думала, что ты захочешь уйти. Я почувствовала и проснулась. Я тебя все время чувствую, где бы ты ни был. Учитель Гармаш говорит, что это парная телепатия. Мы составляем пару и я — реципиент… А ты меня чувствуешь?..
Пищала она на редкость противно.
— Пусти, — сказал Герд.
Кикимора блеснула стрекозиными, покрывающими лоб глазами.
— Ты мне очень нравишься — нет, правда… Наши прозвали тебя Рыбий Потрох, потому что у тебя кожа холодная. А вовсе не холодная… Они тебе завидуют, ты красивый… И похож на человека. Ты мне сразу понравился, с первого дня, я каждую твою мысль чувствую…
— Я вот надаю тебе по шее, — нетерпеливо сказал Герд.
— Ну куда тебе идти и зачем? Тебя убьют, я видела, как убивают таких — палками или затаптывают… Ты хоть и похож на человека, а все-таки наш, они это сразу поймут…
Герд попробовал шагнуть, она загородила лестницу, цепко держа за рубашку.
— Дура, я тебя из окошка выброшу, — сказал он. Уходили драгоценные секунды. Скоро же рассветет. — Я тебе морду разобью, оборву косы, пусти — кикимора, руку сломаю, если не пустишь!
Никак не удавалось ее оторвать. До чего жилистые были пальцы, прямо крючки. Она прижала его к перилам. Герд отталкивал острые плечи: — Иди ты!.. — вдруг почувствовал, как вторая рука, расстегнув пуговицы, проскользнула ему на грудь — горячая, меховая. И тут же Кикимора, привстав на цыпочки, толстой трубкой сложив вывороченные губы, поцеловала его: — Не уходи, не уходи, не уходи!.. — Он ударил локтем — не глядя, изо всех сил, и одновременно — коленом, и потом еще кулаком сверху — насмерть. Она мешком шмякнулась в угол. Так же шмякнулся паук. Герд нагнулся, сжимая кулаки.
— Еще хочешь?
— О… о… о!.. — горлом протянула она, слепо шаря ладонями по каменной площадке. — Какой ты глупый… — Закинула голову, выставила голый, розовый подбородок. — Ты сумасшедший… Не уходи… Я умру тоже… Почувствую твою смерть, как свою собственную…
Герд сплюнул обильной слюной. И еще раз. Ногтями протер губы. Она его целовала!
— Если пойдешь за мной, я тебе ноги выдерну, обезьяна!
— О… о… о… Герд… мне больно…
Она заплакала. Герд скатился по едва видимым ступеням. Просторный вестибюль был темен и тих. Он прижался к теплой стене из древесных пористых плит. Прислушался. Кажется, она за ним не шла. Ей хватило. Но все равно, постоим немного, не может же он вывалиться вместе с ней в объятия Буцефала.
Надо ждать, говорил Карл. Терпеть и ждать. Затаиться. Никак не проявлять себя. Нам надо просто выжить, чтобы сохранить наработанный генофонд. Это будущее человечества, нельзя рисковать им, нельзя растрачивать его, как уже было. Ты знаешь, ты читал в книгах: процессы ведьм, инквизиция и костры — сотни тысяч костров, черное от дыма небо Европы, около девяти миллионов погибших — как в первую мировую войну от голода, фосгена и пулеметов. Оказывается, религия — это не только социальный фактор, это еще и регуляция филогенеза. Это адаптация. Общий механизм сохранения вида. Мы ломали голову, почему человек больше не эволюционирует, мы объясняли это возникновением социума: дескать, биологический прогресс завершен, теперь развивается общество. Глупости — человечество сохраняет себя как вид, жестко элиминируя любые отклонения. В истории известны случаи, когда народы в силу особых причин проскакивали рабовладельческий строй или от феодальных отношений — рывком — переходили прямо к социалистическим, но не было ни одного государства, ни одной нации, ни одного племени без религии. Природа долго и тщательно шлифовала этот механизм — тьму веков, от каменных идолов палеолита до экуменизма, вселенских соборов и непогрешимости говорящего с амвона. Конечно, вслепую
