Станислав Лем - Путешествие одиннадцатое
Захаживал к нам известный электроспец, руководивший городской клиникой, и от него-то я узнал, что роботы, бывает, сходят с ума, а самым опасным из преследующих их наваждений является убеждение, что они люди. В последнее время — я догадался об этом из его слов, хотя он этого прямо не сказал, число подобных безумцев значительно возросло.
Эти сведения я, однако, не передавал на Землю, они, во-первых, казались мне слишком скупыми, а во-вторых, мне не хотелось брести по холмам к своей далеко оставленной ракете, где был передатчик.
Однажды утром, едва лишь я прикончил своего теленка (хозяева каждый день доставляли мне по штуке, полагая, очевидно, что не могут доставить мне большего удовольствия), раздался невероятный стук в ворота. Мои опасения подтвердились. То была полиция, то есть алебардисты. Меня арестовали, молча вытолкнули на улицу на глазах у окаменевших от ужаса хозяев, здесь заковали, бросили в машину и повезли в тюрьму. У ворот тюрьмы уже собралась враждебно настроенная толпа. Меня заперли в одиночке. Едва лишь дверь камеры захлопнулась за мной, я свалился с громким вздохом на железную скамью. Теперь уж вздохи мне повредить не могли. Сначала я пытался припомнить, в скольких тюрьмах я сиживал в самых разных закоулках Галактики, но мне так и не удалось сосчитать. Под скамьей лежала брошюрка о распознании слизняков. Неужто ее подбросили для издевки, из низкого злорадства? Я нехотя листнул ее. Сначала шло о том, что верхняя часть туловища слизняка шевелится в связи с так называемым дыханием, потом о том, как проверять, не будет ли протянутая рука на ощупь "тестовата" и не исходит ли из ротового отверстия "легкий ветерок". В возбуждении слизняк выделяет из тела водянистую жидкость, в основном лбом. Так заканчивался раздел.
Описание было довольно точным. Я выделял эту водянистую жидкость. На первый взгляд исследование космоса представляется несколько однообразным словно какой-то обязательный этап, сопровождают его упомянутые выше бесконечные отсидки — планетарные, звездные, даже галактические… Но никогда еще мое положение не было столь беспросветным. Около полудня стражник принес миску теплого тавота, в котором плавало несколько шариков от подшипников. Я попросил чего-нибудь несъедобнее, раз уж меня разоблачили; он, заскрежетав иронически, вышел, не говоря ни слова. Под вечер, когда я уже прикончил последние крошки бисквита, случайно завалявшегося внутри панциря, в дверном замке заскрежетал ключ, и в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным портфелем.
— Будь проклят, слизняк! — сказал он и добавил: — Я должен тебя защищать.
— И ты всегда так приветствуешь своих клиентов? — спросил я, садясь.
Он тоже сел, дребезжа. Отвратительное зрелище! Жесть на брюхе совершенно разъехалась.
— Слизняков — всенепременно, — убежденно сказал он. — Токмо из лояльности к моей профессии — не к тебе, слизь окаянная! — искусство свое употреблю в твою защиту, тварь! Быть может, удастся смягчить ожидающую тебя кару и добиться, чтобы тебя сразу же разобрали на части.
— То есть как это? — поразился я. — Меня же нельзя разобрать!
— Ха-ха-ха! — заскрежетал он. — Это тебе лишь мнится. А теперь говори, что за пазухой таил, клейкая каналья!
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Клаустрон Фридрак.
— Скажи мне, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?
— В слизнячестве, — тотчас ответил он. — Надлежит за то высшая мера. К тому ж возжелал ты предать нас, на корысть Слизи шпионил, на Его Индуктивность руку подъять намеревался — хватит с тебя, дерьмо слизнячье? Признаешь вину свою?
— Точно ли ты мой защитник? — спросил я. — Говоришь как прокурор или следователь.
— Я твой защитник.
— Отлично. Не признаю себя ни в чем виновным.
— Стружку с тебя снимем! — зарычал он.
Поняв, какой мне достался защитник, я умолк. Наутро меня отвели на допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней — если это было возможно, — чем вчерашний адвокат. Он то рычал, то шептал, то взрывался жестяным смехом, то хладнокровно вдалбливал в меня, что скорее он начнет дышать, нежели я избегну благородной справедливости. На следующем допросе присутствовал какой-то важный чиновник — судя по количеству ламп, тлевших в нем. Прошло еще четыре дня. Хуже всего дело обстояло с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую мне приносили раз в сутки, — стражник нес при этом горшок возможно дальше от себя, словно это был яд.
Через неделю ремень кончился, но, к счастью, на мне были высокие шнурованные ботинки из козлиной кожи — их языки оказались лучше всего, что я ел за все время заключения.
На восьмой день утром двое стражников приказали мне собираться. Меня снова швырнули в машину и под охраной перевезли в Железный Дворец, резиденцию Калькулятора. По великолепной нержавеющей лестнице, сквозь залы, выложенные катодными лампами, меня провели в большую комнату без окон. Стражники вышли — я остался один. Посреди комнаты свисала с потолка черная завеса, ее складки окружали четырехугольником центральную часть зала.
— Слизняк ничтожнейший! — загрохотал голос, доносившийся словно по трубам из глубокого подземелья. — Последний твой час пробил. Ответствуй, что тебе любо: четвертование, ламигнат или сверловина?
Я молчал. Калькулятор загудел, зашумел и заговорил снова:
— Внемли, липкое создание, по наущению Слизи деявшее! Внемли гласу моему мощному, студень чавкающий, слизь киселеватая! По благородию токов моих светлейших милостью тя осияю: ежели встанешь в ряды верных слуг моих, ежели всей душой своей подлой благородцем стать пожелаешь — я, может быть, дарую тебе жизнь.
Я сказал, что именно это издавна было сокровенным моим желанием. Калькулятор задребезжал издевательски пульсирующим смехом и вновь загремел:
— Лжа твоя в сказках токмо лишь пребывать достойна. Внемли, падаль. Липкую свою бренность уберечь можешь токмо яко благородец — алебардист тайный. Надлежит тебе слизняков — шпиков, агентов, изменников, такоже иное отребье, Слизью насылаемое, обличать, раскрывать, забрала сдирать, железом каленым выжигать, и токмо оным услуженьем упастись можешь.
После моего торжественного заверения проделывать все указанное меня вывели в другую комнату, где занесли в список, наказав ежедневно докладываться в главной алебардии, и, обалдевшего, на ватных ногах, вытолкнули из дворца.
Смеркалось. Я вышел за город, опустился на траву и погрузился в раздумья. Тяжко было на душе. Если бы меня обезглавили, я сохранил бы по крайней мере честь и достоинство, но теперь, перейдя на сторону этого электронного чудовища, я предал дело, которому служил, уничтожил все свои шансы. Что мне еще оставалось теперь? Бежать к ракете? Какое постыдное бегство! И все-таки я пошел. Доля шпика на услужении машины, повелевающей полчищами железных коробок, была еще постыдней.
