Виктор Меньшов - Перстень Люцифера
Я это к тому, чтобы вы знали, что если Перстень случайно попадет к вам, вы должны будете немедленно принести его ко мне. Если же вы так не сделаете, мне причтется показать вам, что такое настоящие страдания. И мне, может быть впервые в моей практике, это доставит искреннее удовольствие. Но, насколько я понимаю, знакомство с истинным страданием в ваши жизненные планы не входит. И еще - мне вот это, - она пнула носком туфли упавшие на пол бумаги. - Все вот это вот, ужасно надоело. Вы поняли меня?!
И уже стоя на пороге, обернулась:
- Вы знаете, Какашкин, давно вам хотела сказать, все время на языке вертится, да обычно люди кругом, неудобно как-то. Но сегодня я не смогу отказать себе в таком милом маленьком удовольствии.
Она огляделась, убедилась, что никого кроме них на лестнице нет, и почти радостно проорала:
- Ну и говно вы, Какашкин! Ну и говноооо!!!
И радостно побежала вниз, весело щелкая каблучками, по лестнице.
А все двери квартир на всех этажах распахнулись как по команде, и лестничная клетка наполнилась аплодисментами.
- Это не вам, Какашкин, не обольщайтесь! Это - мне. Вот уж никогда бы не думала, что мне будут аплодировать за хулиганские выкрики на лестнице! Охапкин! Не закрывайте, пожалуйста, двери! Я иду к Вам в гости!
Прокричала она, сбегая на второй этаж.
Глава седьмая
Поиски продолжаются. Старик Охапкин.
Старик Охапкин - это было ЧТО-ТО! Он ждал Рыжую Женьку, широко распахнув двери в жилище.
В дверном проеме можно было увидеть могучую мужскую фигуру, хотя и с солидным животом, но с плечами широкими, ручищами здоровенными, шеей красной и толстой, как окорок. А головы не было. Голову скрывал дверной косяк. Так уж получилось. Строители не рассчитывали на такого могучего жильца, и повсюду ставили стандартные двери. Но стандартные двери не годились для Охапкина. Стандарт и Охапкин были несовместимы. Даже в творчестве он был по-своему нестандартен.
К сожалению, очень по-своему.
Его лучший друг - Реставратор Летописей, однажды так высказался о творчестве своего приятеля:
- Безобразно, но зато своеобразно...
После чего разобиженный Охапкин не разговаривал с приятелем и демонстративно отлучил его от визитов к себе на целых три дня!
За эти три дня старик Охапкин погрузился в Глубокую Печаль. А так же он погрузился в мысли о вечном и в мудрую и прекрасную Китайскую поэзию, классическую, разумеется.
Он перечитал все, что ему попалось под руку, всех авторов и все книги, а вслед за поэзией он перечел и всю прозу: Ли Бо, "Шицзин", Пу сун-Лин, " Троецарствие", " Речные заводи", "Сон в красном тереме", и даже " Цветы сливы в золотой вазе", и многое другое.
Вот сколько он прочел за три дня. Но его широкая натура требовала еще и еще! Хоть в Китай отправляйся! В Китай он не отправился, а сел писать письмо своему другу, Реставратору Летописей, в котором просил посоветовать, что ему, Охапкину, следует прочитать из Китайской литературы? При этом он прилагал список литературы, прочитанной им.
И еще, строго конфиденциально, он просил своего друга помочь подобрать ему, Охапкину, какой либо китайский псевдоним.
Письмо это, хотя и носило сугубо официальный характер, но явно выражало стремление простить своего слегка легкомысленного друга. Реставратор Летописей, который вне всякого сомнения, переживал отлучение от своего приятеля, ответил незамедлительно.
Он писал, что учитывая количество прочитанного Охапкиным, может рекомендовать только Великого Китайского лирика Дэн Сяо-Пина, или же самому начать писать Китайскую поэзию, если, конечно, Охапкину безразлична судьба Родины, и он берет на себя все возможные политические последствия такого шага.
Что касается псевдонима, то Реставратор сообщал, что ему удалось подобрать для своего друга Весьма Достойный Псевдоним, и в знак примирения, и глубокого уважения к своему гениальному другу он уже заказал ему на двери медную табличку, где и будет выгравирован этот самый Псевдоним, который он пока сохранит в тайне, дабы порадовать своего любезного друга в память об их юбилейном, пятисотом примирении.
Послание было принято добродушным и отходчивом поэтом благосклонно, и телефонным звонком Реставратор Летописей был приглашен в гости к Охапкину, пить китайский чай, вкушать Мудрые Беседы, и конечно же, стихи, стихи, стихи...
Откушав чая, вкусив стихов и бесед, друзья церемонно раскланялись, и Охапкин, благоговея, и предвкушая восторг от встречи с Прекрасным и Великим, отправился в библиотеку, где испросил у молоденькой библиотекарши стихи Великого Китайского Поэта Дан Сяо-пина.
Девушка, знакомая с крутым нравом строптивого поэта-читателя, растерялась, не зная, как выйти из положения. Наконец, сообразив, посчитала самым безопасным ничего самой не объяснять. Она просто принесла том энциклопедии, раскрытый на статье о Дэн Сяо-пине.
Охапкин прочитал. Густо покраснел, но сумел удержать себя в руках. Он молча встал со стула, вежливо отодвинув его, и вышел, гордо подняв голову, и неся ее как знамя.
Девушка-библиотекарь, вздохнув с облегчением, замела оставшиеся от стула щепки в совок, и села заполнять формуляры.
Охапкин, разгневанный вероломством своего коварного друга, шагал размашистой походкой домой, где его ждал еще одни сюрприз.
На дверях его квартиры ослепительно сияла новенькая медная табличка,
на которой было искусно выгравировано:
Здесь живет ПОЭТ.
Классик Русской, Китайской, и других Великих Литератур,
Старик Охапкин.
псевдоним:
СУ - КИН - СЫН.
Разъяренный Охапкин стукнул слегка кулаком по табличке, которая тут же и отскочила. Вместе с дверями.
После этого происшествия, старик-поэт Охапкин разочаровался окончательно во всем человечестве в целом, и в своем коварном друге в частности. После этого он погрузился в Абсолютно Черную Меланхолию, и в ритмические, вернее, гекзаметрические, волны Античной поэзии и прочей антики. Антика сразу же захватила его пылкое поэтическое воображение в прочный и горячий плен.
Китайская поэтика в целом стала казаться ему слишком умозрительной и остраненной, по сравнении с антикой, где в скованном холоде железных ритмов слышался плеск весел Аргонавтов, тяжелая поступь слонов Ганнибала, размеренный, чеканный шаг непобедимых римских центурий, билась и кипела горячая кровь страстей и страданий.
Охапкин позабыл обо всем и обо всех...
Когда он, наконец, очнулся от чтения и посмотрел на календарь, то, сверившись с дневниковыми записями, пришел к выводу, что две недели достаточный срок для осмысления чудовищности своего поступка, и для раскаяния, и его безалаберный друг должен был за это время осознать "на что он руку поднимал".
