Евгений Войскунский - Командировка
Я кивнул.
Устьинским казармам лет сто пятьдесят, если не больше. Давно высохла (или ушла под землю) речка, в устье которой и было заложено мрачное кроваво-красное здание. А оно стоит, приземистое, словно придавленное воспоминаниями об удалых временах. Три довольно глупых зубца украшают вход в казарму.
Когда мы подъехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или три взвода молодых солдат.
- С утра до вечера у них строевая подготовка, - сказал Сорочкин, остановив машину напротив казарм, возле решетки - тут начиналось ограждение морского порта. - Пока все спокойно, - добавил он, закуривая.
- Валя, - попросил я, - пока есть время, давайте съездим на судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?
- Недалеко. - Сорочкин подумал с полминуты, потом выбросил окурок в окошко и решительно заявил: - Поехали.
- Знаешь что? - сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой черной бороде. - Подъедем со стороны Собачьего переулка, оттуда лучше крейсер снимать. Эффектнее.
Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.
- Ага, мукомолы и хлебопеки идут, - прокомментировал Сорочкин. Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, - добавил он, помолчав немного, нормальным людям, имеющим прилично оплачиваемую работу, совершенно не нужно возвращаться в "развитой социализм".
Несколько дюжих парней возглавляли шествие. Один из них, рыжеусый толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:
Сидит козел на меже,
Дивуется бороде...
Нестройный хор подхватил:
Гей, борода!
Рыжеусый повел дальше:
А чья ж это борода,
Вся медом улита,
Белым шелком увита?
И опять хор:
Гей, борода!
Я спросил:
- Будет драка, Валя?
- Если курсанты полезут в этот... цейхгауз... ну, в арсенал за оружием, то, наверное, будет, - ответил Сорочкин. - А вот милиции что-то не видно.
Я рассказал о своем разговоре с "нашим Ибаньесом" и полковником Недбайловым - как они осмеяли "заговор".
- Этот Недбайлов, - внес ясность Сорочкин, - работает под грубоватого, но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.
Мы свернули в тенистый переулок, почему-то прозванный Собачьим, и вскоре въехали в порт, на территорию судостроительного завода. К нам неспешно направился пожилой мрачнолицый охранник со старым ружьем на ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.
- Из газеты? - просипел охранник. - Давай, давай напиши, как его от стенки ташшат.
- Ты о чем? - насторожился Сорочкин, но в следующий миг, не дожидаясь ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.
Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха - и замерли.
Громадный корпус недостроенного крейсера, словно веснушками, покрытый рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории - да не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к носу и корме, медленно отодвигался от заводской - так называемой достроечной - стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий морской офицер в мегафон отдавал команды. Несколько матросов (или курсантов?) возились на крыльях мостика. А по стенке беспокойно бегал взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете - он грозил офицеру кулаком и орал, срывая голос:
- Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить будут, когда корабль потонет!
Котелков щелкал затвором - такие снимки!
А я думал себе: "Братеев, опять Братеев! То он Настю в постель затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает". Мне захотелось убить этого наглого офицера.
- А где тут телефон, служивый? - спросил Сорочкин у охранника.
Головань назначил митинг на шесть часов. Он без митингов не мог обходиться: геополитика, бушевавшая в его государственном мозгу, непременно требовала выхода. Тем более - в своем избирательном округе. Тут еще было дело большой важности - крейсер "Дмитрий Пожарский". Уже несколько лет Головань в парламенте и правительстве затевал скандальные дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался и к населению с предложением "пустить шапку по кругу". Население, однако, не торопилось отваливать деньги на крейсер: другие заботы жизни - о хлебе насущном прежде всего - сдерживали патриотической порыв.
Ровно в шесть машина с Голованем въехала на площадь, сохранившую при всех постсоветских режимах имя Ленина. В сопровождении телохранителей Головань поднялся на трибуну. Из других машин взошли на трибуну наш Ибаньес и прочие отцы города.
Народ собирался, не сказать, чтобы уж очень активно. Расположились вокруг трибуны профессиональные зеваки, не пропускавшие ни солнечного затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом, ни стихийной собачьей случки. Заявился на площадь взвод старух во главе с мастером штробления стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: "Мы кузнецы, и дух наш молод! Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше, наш тяжкий молот..." Подтягивались мукомолы - но не все, большая часть оставалась близ Устьинских казарм, в трех кварталах от площади Ленина - на тот случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.
Была тут и известная в городе Хана Пугач - маленькая, толстенькая, с плаксивым выражением некогда миловидного лица. Всхлипывая, она рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе эту историю знали.
- У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление. Какое постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они говорят, получите деньги обратно. Зачем обратно, вот же вам живая виза... Они говорят: постановление...
- Да, да, - кивали окружающие. - Как раз вышло постановление, и вас не пустили... такое безобразие...
- Я к нему! - Хана Пугач указала пальчиком на Голованя, надувавшего щеки на трибуне. - Слушай, помоги, что же это такое? А он знаете, что ответил? Правильное, говорит, постановление. Нельзя, чтоб народ разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.
Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:
- Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши наказы. Двери моего московского кабинета всегда открыты для земляков-приморцев...
Затем Головань оседлал любимого мустанга - геополитику. Мелькали страны - Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов России "бедный брат Вениамин, кровиночка...".
