Сергей Абрамов - Рай без памяти
— Тссс… — прошипел Толька и прислушался. — Слышите?
Откуда-то из глубины чащи доносилось не то шуршание, не то шорох, как будто кто-то разглаживал и комкал листки целлофана.
— Вы пророк, Борис Аркадьевич, — сказал Толька, указывая на примятую кабаном траву: там суетились десятки крупных рыжих лесных муравьев. — Тут надо не воображать, а бежать, — прибавил он.
Без возражений и колебаний, даже никак не выразив своего отношения к реплике Тольки, мы ринулись за ним колонной по вытоптанной зверем тропе. Я профессионально, по-стайерски согнув руки в локтях и прижав их к корпусу, побежал рядом с каждым и, показав, как надо беречь дыхание и держать неторопливый, но ровный ритм бега, вышел в голову нашей колонны. Замыкал ее Мартин, бежавший позади Зернова на случай, если тот начнет сбиваться или отставать. Так мы пробежали минут двадцать, пока не сверкнула перед нами на солнце голубая полоска воды. Толькины наблюдения не подвели и на этот раз.
Мы вышли к берегу, круто обрывавшемуся к реке глинистым кирпичным откосом. Направо и налево по берегу все той же непроницаемой буро-зеленой стеной стоял наш платановый лес. На противоположном берегу тянулись песчаные отмели и заливные луга; еще дальше, должно быть за несколько километров, снова чернел лес, по-видимому сосновый, потому что местами к отмелям вытягивались его клинья, на солнце выцветавшие золотисто-рыжими языками. Сосна вообще красивое, чистое дерево, а когда она растет редко, с золотыми солнечными просветами, и соседствует с кремовыми полосками песчаных пляжей и дюн, то на все это просто приятно смотреть. Никакого признака человеческого жилья нигде не было видно, но тот берег привлекал своей чистотой и ширью, да и выбора у нас не было: целлофан продолжал шуршать все ближе и ближе.
— Переплывем? — спросил я Зернова.
В Мартине и Тольке я не сомневался, но неспортивность Зернова была всем известна.
— Не знаю, — честно признался он. — Москву-реку переплывал, да и то за Кунцевом, где помельче. А эта, пожалуй, пошире.
Но текла она медленно и вблизи не голубела, а серебрилась от солнца, стоявшего еще очень высоко. Было, наверное, не более двух пополудни, хотя наши часы настаивали на девяти вечера.
— Плывем по-солдатски, — скомандовал Толька. — Часы в носки и в карман, брюки свертываем и закрепляем на голове ремнем у подбородка. Кроль отменяется. Плыть брассом или саженками. Голову над водой.
Я перевел это Мартину и шепнул Зернову:
— Поплыву рядом. Если что, держись за плечо. И не дрейфь: никаких случайностей.
Мы переплыли реку без приключений, и когда выбрались на мель, Толька обернулся и закричал:
— Вон они! Смотрите!
По крутому откосу противоположного берега спускалась неширокая дорожка — метра полтора-два, не больше, едва отличимая издали от окаймлявшей ее красной глины. Она медленно подтянулась к воде, потом свернула по берегу длинным витком к извергнувшей ее темно-зеленой чаще. Мы стояли и смотрели — сколько минут, не знаю, — а виток все не изменял положения: он только спрямлялся постепенно, исчезая за стенами зеленой крепости. Ни шороха, ни шуршания не было слышно: их заглушал плеск воды, но никто из нас не усомнился в увиденном. То было еще одно, может самое страшное, изобилие этого непонятного леса, естественное где-нибудь на берегах Амазонки, но едва ли объяснимое в этих явно умеренных широтах. А может быть, эти широты обладали какими-то особыми признаками?
— У меня такое впечатление, что мы переплыли Стикс, только в обратную сторону, — сказал стоявший рядом Зернов.
5. ЧЕРНАЯ СТРЕЛА
Новое изобилие нашел Мартин.
Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы, должно быть, часа два провалялись раздетые на горячей песчаной отмели. Больше помалкивали, обмениваясь пляжными репликами, потом исправно заснули, потеряв представление о пространстве и времени. Разбудил меня индейский вопль медно-красного Мартина, размахивавшего над головой, как тотемом, здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.
— Судак, — сказал всезнающий Толька. — Где добыл?
Мартин указал на заводь в глубине отмели, отделенную от реки узким песчаным перешейком.
— Там их тысячи. Голыми руками бери.
В одно мгновение мы были у заводи. Она буквально кишела рыбой, как бассейн рыбного магазина. Сазаны и судаки, посильнее и покрупнее, выбрасывались через перешеек в реку: намывая песок, вода заперла их в этом природном аквариуме и они уже задыхались от недостатка кислорода в перегретой воде. Крупных среди них было не очень много, больше мелочь, но охотничий инстинкт, заложенный в каждой человеческой мужской особи, сразу обнаружил рыбин покрупнее. Как ни увертывались они, как ни били хвостами, через несколько минут мы уже наловили больше десятка. Они еще подпрыгивали и бились на песке, а мы уже хвастались добычей: кто сколько и чьи крупнее.
Только теперь впервые после дачной метаморфозы мы вдруг почувствовали подкравшийся голод. И первые робинзоновские огорчения: «А соли-то нет», «И посуды нет — значит, ухи не будет», «Придется на вертеле жарить, как шашлык». И первые робинзоновские радости: действующая зажигалка Мартина, сосновый сушняк для костра, вертела из засохших тростинок, сочные куски поджаренной и продымленной рыбы. И первые попытки подвести наконец какой-то итог пережитому.
— А сила — лес.
— В таком лесу не человек звучит гордо, а дерево.
— Не твое. «Одноэтажную Америку» все помнят. Объясни Мартину.
— А назад в этот лес меня калачом не заманишь. Как бы тебе перевести, Мартин? Ну, сладким пирогом, что ли.
— Сладкий пирог на даче остался.
— А как все-таки объяснить случившееся? Сон? Нет. Мираж? Тоже нет. Значит, из одной реальности мы попали в другую реальность. Как?
— У нас уже есть опыт, — сказал Зернов.
— Предел вероятности твоей гипотезы в допустимости возвращения розовых «облаков». Первый вопрос: зачем они вернулись?
— За нами.
— Значит, приглашение в гости. На другую планету. Эту гипотезу мы уже слышали на конгрессе. Второй вопрос: где эта планета? И сколько парсеков мы отмерили в космосе, чтобы увидеть мерзавцев в желтых крагах? Может быть, она искусственная, эта планетка из красного киселя?
— А может быть, она просто в другом измерении? Уместилось же все Сен-Дизье в коридорах отеля «Омон».
У меня не нашлось возражений: оказывается, богатой игрой воображения обладал не один я.
— Гипотезы не возникают на пустом месте, — продолжал Зернов, — им нужна точка опоры. У нас их несколько. Первая — лес. Несовременность его очевидна, географическое положение неясно. Вторая концлагерь. Принудительный труд в такой форме возможен только в условиях полицейского государства. Но это не Гаити, не Родезия и не Южная Африка. Третья точка — изобилие растительных и животных форм. На Земле в аналогичных широтах мы нигде, ни в одной части света, не найдем таких гигантских скоплений простейших организмов. Такие скопления могут быть созданы только в террариях-заповедниках, где специалисты-этологи могут изучать поведение животных в сообществах. Такого колоссального заповедника, как известно, на Земле нет.
