Артур Кларк - Перворожденный
Юрий ответил:
— В некотором смысле да. Но я бы предпочел оставить его в покое. — Он махнул рукой в сторону причудливых ледяных скал за окном вездехода. — Вот он, Марс. С меня хватает его загадок.
— Я тебе завидую, — выпалила Майра. — Завидую твоей целеустремленности. И твоему желанию что-то здесь создавать.
Грендель неодобрительно сказала:
— Зависть — нехорошее чувство, Майра. У тебя есть своя собственная жизнь.
— Да, конечно, — согласилась Майра. — Но у меня такое чувство, что я живу на ее обломках.
Грендель хмыкнула.
— Понять тебя можно, если учесть, кто твоя мать. Если хочешь, мы поговорим об этом как-нибудь потом.
Юрий сказал:
— А давайте лучше поговорим о моей маме. Она научила меня стойко относиться к жизни и, когда совсем плохо, пить водку. По-моему, это хороший способ привести мир в порядок.
Зазвонил сигнал тревоги, на приборном щитке загорелся зеленый свет. Юрий нажал кнопку, и на экране высветилось лицо Алексея Карела.
— Вам лучше вернуться, — сказал он. — Прошу прощения за то, что прерываю ваше веселье.
— Говори, — ответил Юрий.
— Мы получили два послания. Майра, одно из них для нас. Нас вызывают на «Циклопы».
— На поисковую планетарную станцию? Зачем?
— Чтобы встретиться с Афиной.
Юрий и Грендель обменялись взглядами. Юрий сказал:
— А какое второе послание?
Алексей усмехнулся.
— Элли фон Девендер что-то там накопала в шахте. Она назвала это «повторяющейся последовательностью глифов». Майра, она сказала, что ты все поймешь. А остальным она объяснит, когда вы вернетесь.
— Покажи, — попросила Майра.
Лицо Алексея исчезло с экрана, и на нем появились четыре маловразумительных символа:
39. Нью-Чикаго
Они приехали в Нью-Чикаго около полудня.
Здесь была настоящая железнодорожная станция с платформой и маленьким домиком, где можно было подождать поезда и купить настоящие билеты. Но рельсовый путь здесь обрывался, и дальше на север, в старый Чикаго, надо было добираться по-другому.
Эмелин вывела всех из поезда и повела в город. Она сказала, что на организацию их дальнейшего пути может уйти несколько дней. В городе имелось два маленьких отеля, и она надеялась, что в каком-нибудь из них найдется для них свободное место. Если же нет, то им придется искать ночлег у кого-нибудь из местных жителей.
Нью-Чикаго был построен на месте старого Мемфиса, однако следов этого города не сохранилось вовсе. Здесь были грязные узкие улицы, деревянные дома, ярко раскрашенные вывески, коновязи. Байсезе вспомнились старые голливудские фильмы о Диком Западе. По улицам сновала оживленная толпа, взрослые спешили по делам, дети после школьных занятий бегали и играли. Несколько взрослых даже ехали на велосипедах. Эти трехколесные велосипеды здесь назывались просто колесами, они были изобретены всего несколько лет тому назад, уже после Разрыва. Большинство жителей куталось в меха и дубленую кожу, как ловцы арктических тюленей. А возле салунов рядом с лошадьми кое-где были привязаны верблюды.
В маленьком отеле «Мичиган» для них нашлись свободные комнаты, хотя Эмелин и Байсезе пришлось делить одну комнату на двоих. В коридоре в рамке висела титульная страница местной газеты. Это была «Чикаго Трибюн», датированная 21 июля 1894 года, и ее главная новость, вынесенная в заголовок и написанная крупными буквами, гласила: «Мир был срезан по линии Чикаго!»
Путешественники бросили свои вещи в номере. Эмелин в качестве обеда купила всем по сэндвичу с ростбифом. Затем они отправились осматривать новый город.
Нью-Чикаго представлял собой всего лишь бесконечное число немощеных улиц, застроенных деревянными домами. Только самая большая церковь была сделана из камня. Но она была действительно очень большая. Байсеза поняла, что в этом городе живет по крайней мере несколько тысяч человек.
На башне городской ратуши висели красивые часы, про которые Эмелин сказала, что они показывают стандартное чикагское железнодорожное время, — чикагцы не стали менять свои стандарты времени, несмотря на разрушительное влияние Разрыва — это время на три часа отставало от солнечного. Кругом виднелись и другие признаки культуры. К двери ратуши была приколота бумажка, приглашавшая жителей на собрание. Текст гласил:
МИР БЕЗ ПАПЫ? ЧТО ЕЩЕ ЖДЕТ ВПЕРЕДИ ХРИСТИАН?
СРЕДА, ВОСЕМЬ ЧАСОВ. НИКАКОЙ ВЫПИВКИ, НИКАКОГО ОРУЖИЯ.
На маленьком домике висела табличка: «Чикагский музей Эдисона». Байсеза заинтересовалась и прочла все, что дополнительно сообщалось на афише:
СУДЬБА ЧИКАГО.
ВЕЧЕРОМ. ОБЛЕДЕНЕНИЕ ВСЕГО МИРА.
ИЮЛЬ 1894 года.
Продукция кинетоскопа «Эдисон — Диксон». Американский долгосрочный патент.
ЧУДО! ДЕСЯТЬ ЦЕНТОВ.
Байсеза взглянула на Эмелин.
— Эдисон?
— Так случилось, что этой ночью он будет в городе. Год или два назад он работал советником на всемирной выставке. Вообще-то он уже старый человек, и бедный. Но он все еще жив, или, по крайней мере, был жив, когда я уезжала в Вавилон.
Они пошли дальше по пыльным улицам Чикаго и пришли в маленький парк, в котором на бетонном основании стояла огромная статуя. Юный прообраз статуи Свободы. Высота ее была, наверное, футов сто или даже больше. Вся поверхность ее была вызолочена, хотя это золото уже успело потускнеть и вытереться.
— Большая Мэри, — объяснила Эмелин с гордостью. — Или, по-другому, статуя Республики. Она стояла в центре всемирной выставки 1893 года, которую мы учредили всего за год до Обледенения. Когда мы выбрали это место для строительства Нью-Чикаго, то Мэри стала одним из первых экспонатов, который мы сюда привезли. Хотя возможностей для этого у нас было очень мало.
— Потрясающе! — искренне восторгался Абдикадир. — Даже Александр был бы впечатлен.
— О, это только начало! — радостно ответила Эмелин. — Просто таким способом мы должны были сделать заявку о своих намерениях. О том, что мы здесь и останемся здесь навеки.
У местных жителей не было другого выбора, как только покинуть старый Чикаго. Им потребовались недели, даже месяцы, чтобы понять то, что Байсеза поняла, едва взглянув на фотографии, полученные с «Союза». Что разразившийся кризис не был локальной климатической катастрофой, как многие думали сперва, а представлял собой нечто гораздо более масштабное. Чикаго стал островом человеческой теплоты на всем замерзшем, безжизненном континенте, кусочком девятнадцатого века, утопленным в вечную мерзлоту. И если иметь в виду свойства этой самой мерзлоты, то старый Чикаго представлял собой рану, которую следовало залечить.
