Станислав Лем - Возвращение со звезд. Глас Господа. Повести
— Конечно. Только не знаю, Эл, стоит ли?
— Скажи одно: ты знаешь, что хуже всего?
— Женщины.
— Да.
Мы снова замолчали.
— Значит, из-за этого? — спросил он.
— Да. Увидишь за обедом. Внизу. Вилла нанята пополам с ними.
— С ними?
— Они молодожены.
Желваки снова напряглись под его веснушчатой кожей.
— Это хуже, — сказал он.
— Да. Я тут третий день. Не знаю, как это, но… уже когда мы с тобой разговаривали. Безо всякой причины, безо всяких… ничего, ничего. Совершенно ничего.
— Интересно, — сказал он.
— Что интересно?
— Со мной нечто похожее.
— Так зачем ты прилетел?
— Эл, ты сделал благое дело. Понимаешь?
— Тебе?
— Нет. Кому-то другому. Это бы добром не кончилось.
— Почему?
— Либо ты знаешь, либо не поймешь.
— Знаю. Олаф, что же это такое? Неужели мы действительно дикари?
— Не знаю. Мы десять лет были без женщин. Помни об этом.
— Это не объясняет всего. Во мне есть, знаешь, какая-то беспощадность, я не считаюсь ни с кем, понимаешь?
— Ты еще считаешься, сын мой, — сказал он. — Еще считаешься!
— Ну да, но ты знаешь, в чем дело?
— Знаю.
Опять молчание.
— Хочешь еще поболтать или бокс? — спросил он. Я рассмеялся.
— Где ты достал перчатки?
— Ни за что не догадаешься.
— Заказал?
— Где там. Украл.
— Ну да!
— Клянусь небом. Из музея… Пришлось специально летать в Стокгольм, понимаешь?
— Тогда пошли.
Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы накинули купальные халаты и спустились вниз. Было еще рано. Завтрак обычно подавали только через полчаса.
— Пойдем лучше на задворки, — сказал я. — Там нас никто не увидит.
Мы остановились на лужайке, окруженной высоким кустарником. Сначала утоптали траву, и без того довольно низкую.
— Будет скользко, — сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг.
— Ничего. Больше нагрузка.
Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их завязать, а вызывать робота не хотелось.
Олаф встал против меня. Тело у него было совершенно белое.
— Ты еще не загорел, — сказал я.
— Потом расскажу, что со мной происходило. Мне было не до пляжа. Гонг.
— Гонг.
Мы начали легко. Ложный выпад. Он ушел. Еще раз ушел. Мне становилось жарко. Я стремился не к ударам, а к ближнему бою. Избивать Олафа мне в общем-то не хотелось. Я был тяжелее килограммов на пятнадцать, и его чуть более длинные руки не уменьшали моего преимущества, тем более что я вообще был более сильным боксером. Поэтому я дал ему несколько раз подойти, хоть и не должен был. Вдруг он опустил перчатки. Лицо его онемело. Он разозлился.
— Так но пойдет, — сказал он.
— В чем дело?
— Без фокусов, Эл. Или настоящий бокс, или никакого.
— Ладно, — сказал я, оскалив зубы. — Бокс!
Я медленно пошел на сближение. Перчатки ударились друг о друга, издавая резкие хлопки. Он почувствовал, что я действую всерьез. Он прикрылся. Темп нарастал. Я сделал ложный выпад левой, потом правой, сериями, последний удар почти всегда достигал цели. Он не успевал. Потом он неожиданно пошел в атаку, у него получился прекрасный прямой, я отлетел шага на два. Сразу вернулся. Мы кружили; его удар, я нырнул под перчатку, отошел и с полудистанции влепил прямой правый. Вложил в этот удар все. Олаф обмяк, на мгновение раскрылся, но сразу же начал входить в форму. Следующая минута ушла на пустые взмахи. Перчатки громко хлопали по плечам, но неопасно. Один раз я едва успел уклониться, он только скользнул перчаткой мне по уху, а это была бомба, от которой я свалился бы. Мы снова кружили. Он получил удар в грудь, раскрылся, я мог ударить, но не сделал ни движения, стоял как парализованный — в окне первого этажа я увидел ее; ее лицо белело так же, как то пушистое, что покрывало ее плечи. Это длилось мгновение. В следующий момент меня оглушил страшный удар; я упал на колени и тут же услышал крик Олафа:
— Прости!
— Не за что… Хороший удар, — пробормотал я, поднимаясь.
Окно было уже закрыто. Мы дрались еще не больше полминуты. Вдруг Олаф отступил.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Неправда.
— Ладно. Мне расхотелось. Не злишься?
— Что ты? Это все равно было нелепо, так вот, с места в карьер. Пошли.
Мы отправились к бассейну. Олаф прыгал лучше меня. Он ухитрялся проделывать чудеса. Я попробовал заднее сальто из винта, как он, но только здорово ударился бедрами о воду. Сидя на краю бассейна, я поливал водой горящую, как огонь, кожу. Олаф смеялся.
— Ты вышел из формы.
— Брось. Я никогда не умел делать винта. А ты — здорово!
— Я сегодня попробовал впервые.
— В самом деле?
— Да, это здорово!
Солнце поднялось уже высоко. Мы улеглись на песок, закрыв глаза.
— Где… они? — спросил Олаф после долгого молчания.
— Не знаю. Наверно, у себя. Их окна выходят на другую сторону сада. Я этого не знал.
Я почувствовал, что он пошевелился. Песок был очень горячий.
— Да, это потому, — сказал я.
— Они нас видели?
— Она — да.
— Испугалась… — пробормотал он. — Как ты думаешь?
Я не ответил. Снова помолчали.
— Эл?
— Что?
— Они уже почти не летают, ты знаешь?
— Да.
— А знаешь почему?
— Говорят, это бессмысленно…
Я начал пересказывать ему все, что вычитал у Старка. Олаф лежал неподвижно, молча, но я знал, что слушает он внимательно.
Когда я кончил, он заговорил не сразу.
— Ты читал Шепли?
— Нет. Какого Шепли?
— Нет? Я думал, ты все читал… Это был астроном двадцатого века. Мне случайно попалась одна его работа именно об этом. Очень похоже на твоего Старка.
— Что ты говоришь? Это невозможно! Шепли не мог знать… лучше прочти Старка сам.
— И не подумаю. Знаешь, что это? Ширма.
— То есть?
— Да, кажется, я знаю, что произошло.
— Ну?
— Бетризация.
Я вскочил.
— Ты думаешь?!
Он открыл глаза.
— Ясно. Не летают — и никогда уж не полетят. Будет все хуже. Ням-ням. Одно огромное ням-ням. Они не могут смотреть на кровь. Не могут подумать о том, что произойдет, если…
— Постой, — сказал я, — это невозможно. Ведь есть же врачи. Должны быть хирурги…
— Так ты не знаешь?
— Чего?
— Врачи только планируют операции. Выполняют их роботы.
— Не может быть!
— Я тебе говорю. Сам видел. В Стокгольме.
— А если вдруг понадобится вмешательство врача?
— Не знаю толком. Кажется, есть какое-то средство, которое частично уничтожает последствия бетризации, правда, очень ненадолго, а уж стерегут они его — представить себе не можешь. Тот, кто мне говорил, чего-то недосказывал — боялся.
