Наталья Суханова - Весеннее солнце зимы. Сборник
Почему я так много думал об этом? Да потому, что уже знал: Филиформис отравляет Марту. Какая насмешка! То, что было спасением для Земли, для землян, здесь, на маленьком пространстве корабля, отравляло Марту! Я как бы запер Марту наедине с атомным реактором, космическими лучами, солнечной энергией — не знаю, какая аналогия тут правомернее. Солнце — источник жизни на Земле, но попробуй малую толику его вещества втиснуть в замкнутое пространство!
Вначале, когда у меня впервые возникло подозрение, я не поверил, ужаснулся, решил, что катапультирую вещество, едва уверюсь, что это так. Но время шло, сомнений уже не оставалось, а я все держал, все берег Филиформис. Теперь-то меня очень устраивало безразличие Марты. Мне оставалось только воспользоваться тем, что она ведет себя, как случайная попутчица, которой нет дела до того, чем заняты хозяева корабля. Она редко выходила из своей каюты, почти не включала общий видеофон, не искала меня.
Связаться с Землей я не мог — до связи оставался еще год, больше года. На мне лежала великая тяжесть решения, великая тяжесть выбора. Я работал, почти не остывая, я лихорадочно искал экран, который хотя бы ослабил проникающее излучение Филиформиса. То, что я наизобретал тогда, сделало бы честь даже инженерному гению Адама. Но все дело было в том, что, ослабляя воздействие Нитевидного на Марту, я ослаблял и его. Я мог губить или вещество, или Марту. Делая вид, что ищу какой-нибудь другой принцип защиты, я уже знал, что никакие компромиссы невозможны. Или Марта, или Филиформис…
Однажды, когда я возился с защитными приспособлениями, включился общий видеофон — впервые за много времени Марта проявила интерес к тому, что делается на корабле. Я думал, она ищет меня, окликнул ее. Она не ответила, разглядывая мое сооружение. Так же, ни слова не говоря, она отключила видеофон. Я пришел к ней, спросил, не нужно ли что-нибудь. Она лежала, не отвечая, не оборачиваясь ко мне.
С тех пор Марта часто включала видеофон, подолгу наблюдала за тем, что я делаю. И нередко, уже после того как я уходил из биокамеры, она все еще рассматривала ее, так что я начал осторожно уговаривать Марту не злоупотреблять освещением, поберечь Филиформис. И опять она ничего не отвечала мне: молча выключала видеофон или молча же продолжала рассматривать камеру.
Я боялся за нее. Я боялся ее. Я чувствовал неладное. Ожидание, страх, тоска поселились в темных углах корабля, а когда, не выдержав, я включал полное освещение, они словно растворялись в этом ровном бледном свете, насмешливо извращая его облик, делая сам свет двусмысленным и враждебным.
Марте пора было уснуть на несколько месяцев. Но она наотрез отказалась, и я не смел настаивать: я не знал, но перейдет ли ее сон в смерть.
Так мы и жили — два одиноких существа. Каждый из нас боялся уснуть. Каждый прислушивался к другому.
Однажды я все же отключился ненадолго. Очнулся я мгновенно, словно во всем корабле зажглись и зазвенели сигналы. И увидел Марту уже в биокамере, возле Нитевидного. Она поняла, она хотела его уничтожить! Мне все равно бы уже не успеть в камеру — я выключил ускорение, еще увидев, как пухнет, обливаясь потом, Марта.
* * *
Больше я ее уже не выпускал из каюты. Чуть не сказал: из камеры… Две камеры были на корабле в это время: биокамера и та, тюремная, в которой я держал Марту, держал, не имея решимости ни убить ее, ни спасти. Впрочем, спасти было уже нельзя.
Девять дней, двести десять часов она говорила. Не знаю, была ли она еще нормальной. Она не спала, не ела. Девять дней она выкрикивала, бормотала нараспев, шептала.
Даже уходя в биокамеру, я не выключал видеофон, боясь оставить ее одну. И в то время, как я возился с веществом, я все слушал, слушал ее шепот, ее бормотание, ее крики, ее тонкий детский плач.
Если б она сама поняла! Ведь это не впервые — люди гибнут, изучая неведомое, сулящее огромные возможности. Радиоактивный распад, иммунологические прививки, рентген, космические исследования, бациллы — да разве все перечислишь! Отправляясь в космические экспедиции, мы ведь знаем, что можем погибнуть. Мы знаем, что если встретится нечто нужное, необходимое человечеству — для его знания, для его совершенствования, для его настоящего и будущего, — то эта находка важнее твоей особы. Те, что дорожат больше своей жизнью, чем этими находками, остаются на Земле, где риск минимален. Если бы предстояло погибнуть мне, а не ей, я бы не сомневался! Это было бы настолько легче! Но именно ее убивал Филиформис, именно для нее был он смертелен в тесном пространстве корабля! И я, я должен был жертвовать ею!
Она твердила, что неповторима. Мне ли того не знать! Не так уж много у людей параметров, по которым они сравнивают друг друга. Мы же, киборги, воочию видим неисчерпаемость каждого существа! Каждого! Но речь шла не просто о каждом — речь шла о ней, единственном родном мне человеке!
Не знаю, так ли любят женщин мужчины. Мне ничего не нужно было от нее — только бы она была рядом. Она была рядом — и цвета различались не по количеству колебаний отражаемого света, а по тому, что значит для нас синее и оранжевое, фиолетовое и белое. Она была рядом — и мир дышал, и слова «лучше» и «хуже», «выше» и «ниже» обретали свой живой смысл.
Я знал — ничто в мире не возместит ее! Но Филиформис нужен был Земле, нужен был людям. И вот я должен был жертвовать ею.
Все это уже смешалось в моей главной памяти, в моих воспоминаниях, да и тогда во всем этом не очень-то много было последовательности. Жалобы ее сменялись обличениями и угрозами, упреки — мольбами.
Она кричала, что хочет жить:
— Ты не имеешь права убивать меня. Никто не захочет смотреть на твою плесень, убившую человека!
Угрожала, что меня разберут на части, как старые скрипучие часы.
Убеждала, что ее нельзя убивать. Убеждала, стараясь казаться спокойной:
— Этого нельзя, пойми, Берки! Если б умер ты, ты умер бы один. У тебя нет начала и продолжения. Со мной же, во мне умрут тысячи. Что я говорю, тысячи! Со мной умрут миллионы. Тех, что шли от самого начала, от амебы, чтобы дойти до меня и мной продолжиться. Тебе не понять этого, Берки! У тебя нет, в тебе никогда не оживет память поколений. Никогда ты не почувствуешь, что живешь не сто лет, а сотни тысяч! Пойми же, я не одна! Кто не хотел жить, погибли. Но и те, что хотели жить, тоже гибли. Это чудо, что ниточка дошла до меня! Ты понимаешь ли, Берки? Те, от кого произошла я, хотели жить. Они боролись. Даже если жизнь казалась бессмысленной, они боролись. Столько усилий! Я не имею права — пойми это! Со мной оборвется нить, идущая из бесконечности!
Тщетно было ей толковать, что «ниточка» дошла до нее только потому, что кто-то другой жертвовал собой для ее предков, и вот теперь — ее очередь…
