Андрей Курков - Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)
- Только обязательно напишите там обратный адрес наших мастерских, сказала она.
Вечером, выбрав шинель подобротнее, Ваплахов и Добрынин зашили в ее карманы папиросы и пачку печенья, потом связали ее плотно, запаковали в серую бумагу и написали на пакете: "Москва, Кремль, товарищу Тверину". Потом внизу, под адресом, провели черту и поставили обратный адрес шинельных мастерских.
Старичок-приемщик на почте крутил носом, пока ему не подсунули под самые толстолинзные очки обозначенный на пакете адрес.
Прочитав, он встрепенулся, стал извиняться и тут же засел за телефон, чтобы выяснить, как можно побыстрее эту посылку в Москву отправить.
- Вы идите, - проговорил он мимо трубки Добрынину и Ваплахову. - Вам завтра на работу, а я все сделаю... Обещаю!
Счастливые, урку-емец и Добрынин вернулись в свой домик.
Добрынин, вместе со счастьем ощутивший внезапно сильный прилив усталости, разулся и лег на свою кровать. Лег на спину и тут же захрапел.
Ваплахов пронаблюдал это, словно какое-то чудо. Подошел на цыпочках к своей кровати. Разделся и, придерживая руками край сетки под матрацом - чтоб не дребезжала, тоже лег.
Он и не знал, ложась, что через несколько минут увидит замечательный сон про товарища Тверина.
Ночью, когда Добрынин и Ваплахов крепко спали, раздался негромкий, но настойчивый стук в окно.
Добрынин поднялся, потер глаза, зажег свечу и, выйдя в коридор, открыл дверь на улицу.
Перед ним стояли двое военных: солдат и офицер. Их лица были знакомы народному контролеру. Но голова после резкого пробуждения гудела, и соображать ему было трудновато.
Младший лейтенант, глядя на припухшего со сна Добрынина, улыбался.
- Вы извините, что разбудили, - проговорил он. - Просто хотелось поделиться радостью... Полчаса назад пришло сообщение о победе...
- О победе? - переспросил Добрынин удивленно. Значит, мы победили!..
Улыбка появилась на его заспанном лице.
- Неплохо было бы отметить... - снова заговорил офицер.
И он поиграл зеленой флягой, которую держал в правой руке. Во фляге, переливаясь, забулькала жидкость.
Минут через десять они уже сидели за столом вместе с разбуженным Ваплаховым. Кроме фляги спирта военные принесли полбуханки хлеба.
Посередине стола горела свеча, и отражение ее огонька в оконном стекле как бы добавляло освещения.
Разлили спирт по кружкам, нарезали хлеба, Добрынин добавил в солонку соли.
- Ну, за победу! - сказал младший лейтенант. Выпили. Заели хлебом с солью.
- Теперь начнется совсем другая жизнь, да, Солдаткин? - младший лейтенант посмотрел на своего солдата-шофера.
- Так точно, - ответил солдат.
- Вернешься домой, женишься, нарожает тебе жена кучу детей, и никакой больше войны, один созидательный труд, да? - все еще глядя на Солдаткина, спросил офицер.
- Так точно, - ответил тот.
- А у вас есть дети? - офицер перевел взгляд на Добрынина.
- Есть, - народный контролер кивнул. - Двое... нет, трое теперь... Дарьюшка, Петька и Григорий.
- За их счастливое будущее! - снова подняв кружку, сказал офицер. Выпили.
- А у вас есть дети? - пожевав хлеба, офицер обратился к Ваплахову.
- Нет.
- А у меня двое, - сообщил младший лейтенант. - В эвакуации сейчас, в Сибири... Но скоро я их увижу!
Урку-емец задумался, и стало ему печально, ведь задумался он о том, что у этого молодого офицера есть двое детей, а у него, уже седого, но еще полного сил мужчины, ни одного.
Добрынин тем временем уже окончательно проснулся и еще не совсем захмелел, и поэтому мыслил серьезно, несмотря на крепость спирта.
- А у вас в части радиостанция есть? - спросил он офицера.
- Конечно, - ответил тот.
- И с Москвой связаться можно?
- Можно. Только надо разрешение майора Андросова.
- Раз война кончилась, мне надо в Кремль радиограмму послать, чтобы меня в Москву отозвали...
- Это нетрудно, - офицер махнул рукой. - Вот посидим еще немного и поедем вместе в часть, там все сделают.
Выпили по третьей.
- Я, когда домой вернусь, - заговорил солдат, - первым делом на работу устроюсь, в автопарк...
Ваплахов глянул на Солдаткина с некоторым осуждением.
- Первым делом жениться надо, - сказал он, однако не намереваясь вступать по этому поводу в горячий спор.
- Нет, - не согласился солдат. - Первым делом надо в автопарк устроиться. Я так люблю запах бензина, масла машинного...
И солдат поднес к лицу и понюхал собственную руку. На лице у него было выражение настоящего счастья.
Офицер посмотрел на подчиненного снисходительно.
- Подрастет - поумнеет, - сказал он и разлил по кружкам остатки спирта.
- Ну, на коня, и поедем!
Вскоре они уже ехали в "газике" по ночным безлюдным улицам. За рулем сидел младший лейтенант. Рядом с ним - Добрынин. Солдат-шофер спал на заднем сиденье, бормоча что-то сквозь сон.
Ваплахов остался в домике. Военных он любил, но в эту ночь захотелось ему побыть одному, посидеть за столом перед горящей свечой, как это делал народный контролер, подумать.
Часть находилась в пяти километрах от городка.
Майор Андросов, оказалось, знал о существовании Добрынина, как знал он о каждом гражданском мужчине, находившемся в момент войны на подконтрольной ему территории тыла. С интересом прочитал он мандат народного контролера, потом попросил написать текст радиозапроса в Москву. А когда текст был готов, майор самолично отнес его радисту и, вернувшись, предложил Добрынину отдохнуть, дожидаясь ответа. Однако спать народному контролеру не хотелось. Тогда майор предложил ему посидеть в их библиотеке, почитать что-нибудь.
Добрынин охотно согласился.
На полках он обнаружил книги только двух видов: военно-политическая литература и стихи. Настроение было приподнято-пьяным, и руки сами потянулись к сборникам стихотворений. Просматривая эти тонкие, зачитанные до дыр книжицы, Добрынин иногда останавливался и читал вслух одно или два стихотворения. Потом ставил сборник на место и доставал следующий. Так в руках у него показалась книжечка, имя автора которой сразу насторожило память: "Бемьян Дебный. Как 14-я дивизия в рай шла".
Где-то Добрынин слышал это имя, но где? "Коммунист хороший, но человек очень плохой..." - донесся откуда-то из глубин добрынинской памяти знакомый голос.
А Дмитрий Ваплахов сидел перед оплывающей желтым воском свечой, смотрел на огонек и бормотал на своем родном урку-емецком языке:
Бар кан тар Уйкымун юсут, Сарбын таг Ус импан атын...
Вдруг что-то ударилось в окно, и стекло задребезжало так громко, что перепуганный Ваплахов задул свечу и присел на корточки, затаив дыхание.
На лбу выступил холодный пот. Он вспомнил, как в самолете, когда летели они из Москвы, просил его Добрынин больше никогда, даже самому с собой, не разговаривать на своем языке, чтобы больше ни у кого не возникло сомнения в том, что он, Дмитрий, русский. Неужели он забыл об этом предупреждении? Или мало ему было седины, в одну кремлевскую ночь состарившей его на тридцать лет?
