В. Сапарин - Фантастика, 1965
У меня никаких гипотез не возникло. Я был просто ошеломлен. Из всех высказываний мне больше всего понравилась теория профессора Беспамятнова. По его мнению, было передано такое же значение скорости света, какое известно и нам, но по дороге эта величина просто растянулась из-за красного смещения, которое, как известно, увеличивает длину волн любых сигналов, приходящих “оттуда”. По-моему, это было самое простое объяснение, но большинство выступавших сочло его недостаточно радикальным.
Наконец стало ясно, что прения зашли в тупик. Слегка утомленный (все-таки годы дают себя знать, сто восемнадцать лет — это не восемьдесят), я вышел из зала и заглянул в Малую аудиторию, где заседала секция математики. На кафедре стояла миловидная девушка, очевидно только что начавшая доклад. Она говорила:
— Изучаются некоторые свойства архимедовых К-линеалов, в которых всякий 1-идеал погружается в максимальный. Архимедов К-линеал мы будем называть К-линеалом с достаточным множеством 1-идеалов, если всякий его 1-идеал можно погрузить в максимальный. Ясно, что подобное определение можно дать и для произвольной 1-группы.
Мне это не показалось таким уж ясным. Попытавшись представить себе, как это выглядит, когда идеал погружается в максимальный, я отвлекся, потерял нить доклада и, раздосадованный, решил, что с меня хватит. Полечу домой и немного отдохну. Но судьба приготовила мне неожиданную встречу.
На улице моросил унылый нескончаемый дождик. В тумане был виден лишь маленький кусок зеленой Алайской долины и ярко-красный берег, в который билась такая же красная, мутная вода Кызыл-Су. Внезапно из какой-то ниши в стене вынырнула странная фигура и тихим, скрипучим голосом воскликнула: “Подождите, Тихонький!” Это был совсем молодой человек, лет сорока — пятидесяти, но его одутловатое лицо с глубокими морщинами и слегка сгорбленный стан говорили о нездоровом образе жизни. На нем были уродливый серый прорезиненный плащ с капюшоном образца середины прошлого века и огромные неуклюжие сапоги. Странность его внешности усиливалась тем, что он был буквально увешан часами. На обеих руках было надето по две пары обычных механических часов. Такие же часы виднелись из-за голенища левого сапога. Шею пересекал характерный оранжевый кабель гравихрона. И в довершение всего на лбу в виде фероньерки был укреплен микротемпограф.
— Вы не помните меня? — спросил он с тревогой, и сквозь преждевременно одряхлевшие черты проступило знакомое выражение.
— Помню. Здравствуйте, Ньютонцев.
Он учился в одной группе с моим сыном и уже тогда был странным. Безусловно, крайне талантливый, он всегда был угрюм и нелюдим. Это было время первого трансастрального маршрута, и весь курс целиком подал заявления в экспедицию на Проксиму — весь, кроме Ньютонцева. А вскоре он внезапно ушел из механического института и исчез. Даже милая девушка Изольда Елисеева, по уши в него влюбленная, не знала, куда он делся, хотя выплакала все глаза. И вот через двадцать семь лет он стоит передо мной.
— Тихонький, вы можете мне помочь? Это отнимет у вас несколько часов, зато ваше имя навеки войдет в историю.
Слегка ошеломленный, я промычал что-то невнятное.
— Послушайте, Тихонький, вы должны мне помочь. Больше здесь нет ни одного человека, на которого можно положиться. Умоляю вас, не спешите считать меня сумасшедшим, выслушайте меня сначала. Но прежде обещайте хранить мою тайну.
Его голос звучал так взволнованно, что я почему-то поверил ему и молча кивнул. С неожиданной силой он схватил меня за руку и потащил за собой. Через пять минут быстрой ходьбы под непрекращающимся дождем мы подошли к маленькому спортивного типа вибролету.
Мы летели сквозь кромешную мглу куда-то через Заалайский хребет. Работала машина безукоризненно, в такую турбулентную погоду она шла без малейшей качки. Ньютонцев и не оглядывался на автопилот. Сгорбившись в кресле, он говорил монотонным, тихим, но странно напряженным голосом, который временами вдруг начинал звенеть.
— Я ненавижу современную жизнь. Я — человек прошлого века. И никто не может меня понять, даже вы. Вы родились в 1960 году после рождества Христова, а я — в 113 году новой эры. Но вы ассимилировались в этой новой эре, а я — нет. И все-таки вы хоть смутно помните то время, по которому я тоскую. И вы должны меня выслушать. Только не возражайте, не отвечайте мне ничего. Дайте мне договорить до конца. Этот век… Осуществление заветных мечтаний великих умов и светлых фантазий романтиков. Всеобщее счастье… А я ненавижу ваше всеобщее счастье! Мечтаю жить в прошлом веке. Тогда только и существовала истинная романтика. Потому что романтика не в том, чтобы побеждать и покорять несчастную природу, которая не умеет сопротивляться. Сто лет назад, когда человек рождался, никто не мог быть уверен, будет ли он счастлив. За счастье приходилось бороться с враждебной толпой, которая только и думала, как бы сожрать тебя.
И в этом было счастье — победить толпу, подчинить ее себе, встать над нею. Или погибнуть. А сейчас… Да, вы, конечно, можете сказать, что и сейчас гибнут. Что и сейчас есть борьба. Я знаю все это. Но это не то. И страшно, что даже вам я не могу объяснить разницу, потому что даже вы — человек двадцатого века — не захотите понять меня. Вы приспособились к нашему второму веку. А для меня разница огромна. Сейчас борются. Но только в коллективе. Сейчас побеждают. Но побеждают коллективы. И иначе не может быть — вот что самое страшное. Поймите, я даже не реакционер. Я не мечтаю о возврате старых порядков, потому что понимаю: сегодня жизнеспособен только новый порядок. Возврат к старому невозможен. Я не реакционер, я просто человек прошлого, попавший в настоящее. Я Гамлет наоборот. И это ужасная трагедия.
Для всех вас, жителей второго века, я сумасшедший. Вы, высокомерно гордящиеся широтой и ясностью своих воззрений, не можете понять такое отклонение от ваших норм — моральных, интеллектуальных, эмоциональных, наконец. Но я не сдамся. Я бросаю вызов всем вам. Пусть старый порядок невозможен как общее, я буду жить по-старому один. Я хочу рисковать жизнью не во имя великой цели, как это сделает нынче любая посредственность, а только ради того, чтобы почувствовать на губах пряный вкус риска. Я не хочу объединять свои усилия с усилиями коллектива — даже ради достижения этой самой великой цели. Я всю жизнь мечтал идти к ней один и достигнуть ее — в одиночку — или же погибнуть — тоже в одиночку. И я шел один к своей великой цели, и страдал один — благословляю мои страдания! — и вот я на пороге свершения дела моей жизни. Войдемте, Тихонький!
Я невольно вздрогнул. Почти загипнотизированный его монотонным голосом и его странной и страстной речью, я не заметил, как вибролет опустился в какой-то долине, рядом со склоном. Вероятно, это был отрог Музкола. Мрачный и унылый пейзаж, так характерный для Восточного Памира: широкая и плоская пустынная долина, засыпанная серым щебнем, без единой травинки или кустика. Невысоко поднимающиеся над нею горы; лишь пятна снега на склонах, затрудненное дыхание да число 5200 на альтиметре вибролета выдавали высоту. Трудно представить, что есть еще на Земле столь дикий и нетронутый угол. Только два предмета нарушали его дикость: на гребне — башня мощной энергоретрансляционной станции не меньше чем на сто тысяч киловатт и небольшой домик, скорее даже будка, в нижней части склона. От башни к домику тянулась змея многоамперного кабеля. Вынув из кармана плаща огромный ключ, Ньютонцев отпер бронированную дверь домика и шагнул внутрь, я — за ним. Внутри была еще одна дверь. Снова щелкнул ключ — и мы очутились в огромном зале, высеченном в скале. Здесь царил невероятный беспорядок, хаос каких-то валяющихся колес, барабанов, проводов, приборов и инструментов, покрытых толстым слоем пыли. В одном углу было подобие жилого помещения с гамаком, довольно старым кухонным роботом и столом, заваленным бумагами и моделями. И резким контрастом всему этому выглядела стоявшая посреди зала машина совершенно непонятного устройства, но поражающая гармоничностью линий и тем совершенством облика, которое безошибочно говорит о совершенстве конструкции.
