Александр Сивинских - Зверь с той стороны
Противно мне было в себе эти складные мысли отыскать. Заметить, что всерьёз прислушиваюсь к ним. Складные они, да неладные. Руководствуясь такими вот благоразумными советами постоянно, ой как легко превратиться в сытого, гладкого и загорелого подлеца. Довольного собою благополучного подлеца, никогда не снимающего противосолнечных очков — чтобы добрые люди глазонек оловянных не дай Бог, не разглядели.
Не хотелось мне подлецом становиться, вот ведь штука какая.
Неблагоразумная.
Однако минула почти неделя, прежде чем я заставил себя отправиться в "КАЛИБР.45".
Я тягал в спортзале железо, потел в сауне, много плавал и принимал массаж, убеждая себя, что восстанавливаю форму. Я посещал тир, с завидной стабильностью высаживая великолепные очки из великолепной таракановской «беретты». Я хорошо питался и много спал. Без особой надежды на успех — скорей, чтобы не терять навыка — пытался обольстить Анжелику… и носил Милочке цветы и фруктовые соки.
Как там у поэта-разбойника Виллона, который Франсуа? "Среди возлюбленных — святой, среди любовников — страдалец". Сказано точь-в-точь обо мне. Ибо Анжелика держалась со мной то насмешливо (если не язвительно), то холодно; как любовник я её больше не интересовал: что было, то прошло. Милочка же… Милочка всякий раз в моей компании совершенно очаровательно смущалась, опускала очи долу и молча (куда только подевался её острый язычок?) перебирала шерсть Абрека. Лютый зверь следовал за ней всюду, пылко (савсэм по-кавказки, да?!) ревновал её ко мне, и подступиться при нём к Милочке с нежностями не было никакой возможности. Между прочим, в отсутствие предмета обожания Абрек живо вспоминал, что мы с ним приятели — не разлей вода, доказывая тем самым, что двойной стандарт морали присущ не только человеческим существам. Но когда понятливый папа Фердинанд, дай Бог ему здоровья и хорошего зятя, уводил настырного пёсика погулять, и мне подворачивался реальный шанс слиться с Милочкой в упоительных лобызаниях, я почему-то делался вдруг нерешителен и неуклюж, со сладким ужасом чувствуя, что окончательно теряю от неё голову. И даже готов на то, чтобы предложить ей выйти за…
Господи, в панике молил я тогда, затвори мне уста!
Непривычные терзания. Откуда они? Неужели старею? Хм… взрослею?…
Завершались периоды немоты, потупленных взоров и торжества целомудренности чаще всего появлением величественной Милочкиной красавицы-мамы, именем Антонины Антоновны с приглашением пить чай. За чаем Милочка оживлялась, да и я вновь становился собою, переставал мямлить, шутил, сыпал комплиментами хозяйке и её стряпне. Антонина Антоновна была строга и царственна только с виду, а на самом деле легка в общении и приятна в беседе. Разговаривая с ней, я наконец понял, откуда взялась у её дочери прелестная (а подчас невыносимая) манера подпускать иронии в любую произнесенную фразу. Правда, у Милочки это получалось несколько острей, зато у Антонины Антоновны тоньше, мягче и безобидней. Сказывался опыт. А как она готовила!… Как готовила!… "Дас ист фантастиш!" — воскликнул бы немец-перец-колбаса, отведав её разносолов, и был бы, безусловно, прав. Русскому Ивану тоже нашлось бы что сказать. Однако русскоязычное выражение, равное по смыслу и экспрессии, не имеет ничего общего с пристойностью; мы его опустим. Фердинанд, военная косточка, за столом всё больше отмалчивался, как и Абрек. Впрочем, пса к столу вообще не пускали; полковнику же, известное дело, челюсти нужны исключительно для жевания, а язык и глотка — для отдания команд. Ещё у Милочки обнаружился младший брат. Но вьюноша Руслан (Руслан и Людмила, во!) серьёзно занимался бальными танцами, был каким-то там призером, а поэтому проводил на тренировках уйму времени.
Я с ним редко встречался.
Уходя, я чмокал Милочку в лоб или щёчку, Антонину Антоновну в ручку. Мужчинам жал лапу. Фердинанд Великолепный провожал меня до лестничной площадки и коротко спрашивал:
— Ну что?
— Кажется, тепло, — отвечал я уклончиво, единственно для того, чтобы хоть что-то ответить, но при этом значительно хмурил брови.
— Как только станет жарко… — напоминал полковник, хмурясь вдвое значительней.
Я кивал:
— Помню.
В квартиру Фердинанд возвращался, лишь услышав, как хлопнула выпустившая меня подъездная дверь.
По вечерам, оставшись один, я слушал Высоцкого, читал Дюма-отца. Телевизора не смотрел вовсе. Смотрел за окно, на речку и весело зазеленевшие берёзки на подсохшем болотце. Радовался каждой встрече со знакомой вороньей парой, продолжавшей свои воздушные игрища.
Скажете, вот те на! Хорохорился, грудь пятил — дескать, вон я какой герой без страха и упрека, а как до дела дошло, полны штаны и по ляжкам течёт? Обгадился жидким?
Что ж, о сути таких упреков, выскажи кто мне их в лицо, я спорить не стал бы. Посчитал бы справедливыми. Поспорил бы единственно о терминах. Назвал бы это так: силы духа не хватало. Той самой решимости.
Но я её накопил. Благодаря "Трём мушкетерам" и Владимиру Семеновичу.
И влюблённому ворону-вороновичу, конечно.
Предо мной предстала монументальная дверь, вырезанная газорезом из целоможного стального листа десяти миллиметров толщиной, довольно небрежно зачищенного по периметру наждаком. Дверь плотно прилегала к столь же грубому и надёжно сработанному стальному косяку. Весь несокрушимый вид входного блока показывал: чужие сюда не входят. Никогда.
Не обнаружил я и ничего похожего на дверную ручку. Из плиты торчала лишь вваренная короткая железная трубка, отмечающая скважину крепкого замка гаражного типа. Всякий знает, какие у таких замков ключи — ими обычно и пользуются вместо ручки. Кнопка звонка отсутствовала. Кабы не табличка возле двери, я бы решил, что ошибся адресом и набрёл на частный склад драгоценностей.
Охранным агентствам нужно иметь более дружелюбный для возможных клиентов интерфейс — таково было мое мнение. Я выразил его вслух. Никакой реакции.
Впрочем, в верхней части двери имелась небольшая смотровая щель, скрытая в настоящий момент бронированной задвижкой. А ещё тремя метрами выше, под кондиционерной коробкой поблёскивала лупастым глазком видеокамера наблюдения. Меня должны были видеть.
Может, дежурный при мониторе отошёл малую нужду справить или вздремнул?
Желая обратить на себя внимание, я попробовал стукнуть кулаком. Дверная плита поглотила стук без следа. Этого при её громоздкости, конечно, следовало ожидать. Но я всё-таки рассчитывал на дребезжание металла в каких-нибудь зазорах, в какой-нибудь слабине, возникшей вследствие неизбежных при монтаже перекосов. Напрасно рассчитывал. Что ж, решил я, попробую иначе.
