Виктор Колупаев - Ошибка создателя (сборник)
Какое значение, подумал я, черные пришли или белые? Суть не в этом. Важно прийти так, чтобы твоя походка не устрашала.
Это была простая мысль, но даже от нее у меня закружилась голова.
Я взглянул на торчащий над нами Южный Крест.
Он заметно наклонился, его звезды потускнели.
Капрал протянул мне сигарету и спросил:
— Сможешь идти?
— Наверное…
— После того, что произошло, — хмуро сказал капрал, — нам нечего делить. Надо убираться отсюда, здесь можно наткнуться на симбу. Если они услышали выстрелы, скоро будут здесь. Бросим трупы. Мы не успеем их унести. Но твой автомат, Усташ, — капрал усмехнулся, — все-таки понесу я.
Я кивнул.
Я вдруг увидел веточку над камнем — нежные, как облитые лунным светом, розовые лепестки.
И узнал мучивший меня запах.
Гибискус, вот как назывался этот цветок.
И когда мы уходили, легионеры, в свой легион, я украдкой коснулся цветка, окончательно прощаясь с чудом.
Я знал, что чудес больше не будет.
Звезды, когда я поднял голову, были чужие. Капрал и Ящик чужие. И чужая лежала вокруг страна. Что я там делал? Этого я не знал.
Чужие звезды.
Чужое небо.
Чужие люди.
Мир, в котором я дома
ПАМЯТИ
НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА ПЛАВИЛЬЩИКОВА,
УЧЕНОГО И ПИСАТЕЛЯ.
…Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа, — что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города.
Альбер КамюУстраиваясь в кресле, я обратил внимание на человека, который показался мне знакомым. Он долго не поворачивался в мою сторону, потом повернулся, и я вспомнил, что видел его около часа назад. Он стоял в холле аэропорта и курил. На нем была плотная шелковая куртка, какие иногда можно увидеть на лесорубах или парашютистах, но не одежда меня удивила, а выражение лица: этот человек был абсолютно невозмутим: казалось, ничто в мире его не интересовало… И сейчас, едва пристегнувшись к креслу, он отключился от окружающего.
Дожидаясь взлета, я вытащил из кармана газету и развернул ее. Первая же статья удивила и заинтересовала меня. Речь в ней шла о странном европейце, с которым столкнулся в свое время, пересекая Южную Америку, французский врач Роже Куртевиль, а потом капитан Моррис, отправившийся в 1934 году на поиски "неизвестного города из белого камня", затерянного в джунглях, города, в котором члены Английского королевского общества по изучению Атлантиды подозревали постройки древних атлантов, переселившихся после гибели своего острова на американский континент.
Увлекаясь, автор анализировал легенды, которые широко распространены среди индейцев, обитающих в глубине сельвы,[1] о некоей змее боиуне — хозяйке затерянных амазонских вод. В период ущерба луны боиуна, якобы, может обманывать людей, принимая облик баржи, речного судна, а то и океанского лайнера. Тихими ночами, когда небосвод напоминает мрачную вогнутую чашу без единой мерцающей звезды, а усталая природа погружается в душный сон, тишину нарушает шум идущего парохода. Еще издали можно разглядеть темное пятно, впереди которого бурлит и пенится вода. Горят топовые огни, а над толстой, как башня, трубой черным хвостом расстилаются клубы дыма.
Несколькими минутами позже можно услышать шум машин, металлический звон колокола. На заброшенном берегу одинокие серингейро[2] или матейрос[3] спорят о том, какой компании принадлежит идущий по реке пароход. А он, переливаясь в лучах электрических огней, все приближается и приближается к берегу, напоминая доисторическое животное, облепленное бесчисленными светлячками.
Потом пароход начинает сбавлять скорость. По рупору звучит команда дать задний ход и спустить якорь.
Глухой удар, всплеск — якорь погружается в воду. Скрипя и грохоча, сбегает сквозь клюз тяжелая цепь.
Тем временем люди на берегу решают подняться на пароход.
"Несомненно, ему нужны дрова", — решают они, довольные неожиданной встречей. Они садятся в лодку, но не успевает она пройти и половину пути, как пароход вдруг проваливается в бездну. Крылья летучей мыши трепещут в воздухе, крик совы отдается пронзительным эхом — а на воде нет ничего… Потрясенные случившимся, люди озираются, переглядываются и поспешно возвращаются к берегу… Вот так происходят встречи со змеей-боиуной.
Правда, у автора статьи было и свое мнение. Он связывал содержание подобных легенд с появлением здесь первых пароходов, а может, и с невесть как забредшими сюда субмаринами… "В таких вещах всегда можно найти какие-то связи, — подумал я, — но не стоит забывать и о самом простом, например, о сплывающих по течению травяных островках, облепленных светляками, о смытых с крутых берегов деревьях, да мало ли!.." Я бросил газету и глянул в иллюминатор.
Безбрежное зеленое одеяло сельвы расстилалось внизу.
Пытаясь отыскать в зелени ниточку Трансамазоники, самой длинной дороги в мире, строящейся в лесах руками нищих матейрос, я приподнялся. Но в сплошном покрове тропических лесов невозможно, было увидеть ни единой прогалины. Зелень, зелень, зелень… Океан зелени…
Я вздохнул… Это была затея шефа — сунуть меня в пекло сельвы… Работы, ведущиеся на Трансамазонике, не нуждались, на мой взгляд, в присутствии двух постоянных корреспондентов — в одном из поселков второй месяц сидел мой напарник Фил Стивене, и его репортажей вполне хватало на вторую полосу "Газет бразиль".
Но, как говорил шеф, газетчик вовсе не становится плохим газетчиком, если занятия его иногда прерываются беспокойными путешествиями…
Итальянка, сидящая в соседнем кресле и, как я понял из ее слов, обращенных к соседу, летящая в Манаус, к дяде, прочно обосновавшемуся на новых землях, подозвала стюардессу. Пользуясь случаем, я заказал кофе. Но его не успели принести. Я услышал:
— Простите, вы не от "Газет бразиль"?
Подняв голову, я увидел человека в шелковой куртке. Чуть пригнувшись, будто боясь задеть головой широкие плафоны потолка, он ждал ответа, и меня поразило, как нервно подрагивал под его нижней губой поврежденный когда-то мускул. Шрам был неширок, но портил лицо и накладывал на весь облик этого человека отпечаток презрительного равнодушия.
