Вячеслав Рыбаков - Се, творю
– В общем-то, да. – И не удержался. – Конечно, Карибское море – тоже ничего себе. Я помню, когда нас привезли на…
– Согласен, Валя, согласен, – торопливо прервал его Журанков, и только тут Бабцев спохватился, что его воспоминания были бы сейчас не просто неуместны – они ему самому могли помешать выяснить, чего Журанков добивается. – Но тем не менее у Таити есть особая магия. Все мы читали «Луну и грош», все мы видели картины Гогена, все помним историю «Баунти» и капитана Блая…
– Даже я, – неожиданно подал голос Вовка и улыбнулся: мол, наше поколение, конечно, не столь блещет эрудицией, но такие элементарные вещи все ж таки успели уразуметь. – Во всяком случае, при слове «Баунти» первым делом я вспоминаю отнюдь не шоколадку.
Вы смотрите-ка, подумал Бабцев почти ревниво, как ребенок подыгрывает отцу… Игра в четыре руки.
– Поэтому у нас у всех мысленный образ Таити примерно одинаков, – закончил Журанков. – Вот почему именно сей райский остров фигурирует в тесте, Валя.
– Понял, понял, – добродушно поднял руки Бабцев. – Прошу пардону. Влез некстати и уже это осознал.
– Вот некоторым из вас сейчас и приведется увидеть Таити как бы воочию, – закончил Журанков. – Если не доведется – что ж… Это ни в коем случае не умаляет иных ваших достоинств. Прошу всех, согласившихся рискнуть ради науки и познания себя, встать вот сюда. Поплотнее друг к другу можно… Сейчас мигнет слабенькая такая розовая вспышка…
– Больно не будет, – добавил Вовка и опять улыбнулся. Оглянулся на Катерину. – Мам, а может…
– Нет, – сказала та.
– Жаль, – сказал Вовка.
– А ты? – пытливо спросила мать. Вовка посерьезнел.
– Да я уж давно все измерил, – ответил он.
С растерянными, немного принужденными улыбками глядя друг на друга, Бабцев, Фомичев и Корховой встали под решетчатым шеломом и почти соприкоснулись плечами. Бабцев всей кожей чувствовал неестественность, вопиющую фальшь происходящего; это был фарс. Вопрос, что этот фарс значил… Журанков сделал два шага к одному из пультов и небрежно тронул одну из кнопок. Откуда-то из нависающей над головами шлемообразной решетчатой рамы столь мимолетно, что глаз почти отказывался его воспринять, мигнул бледный розовый свет. И больше ничего не произошло. И тогда уже в голос ахнул Фомичев. От неожиданного звука Бабцев вздрогнул.
– Ексель-моксель, – очумело озираясь, сказал Фомичев потом. – А ведь правда!
– Вы что-то видели? – резко повернулся к нему Журанков.
– Ну да! Только очень коротко… проблеском. Ночной океан, вроде светать начинает… Лунища. И гористый темный контур вдали на воде. Чертовщина какая-то!
– Тест завершен, – сказал Журанков. – Мы снова свободны. Спасибо.
– На острове Таити жил негр Тити-Мити, – с враждебной веселостью сказал Корховой. Наташа подошла к нему ближе.
– А ты что? – спросила она его вполголоса. – Неужели не мелькнуло?
– Еще как мелькнуло, – ответил Корховой, скалясь. – Мелькнуло, что ты, мать, сильно располнела за это время.
Наташа покраснела.
– И все? – разочарованно спросила она.
– А чего бы тебе хотелось?
– Странно, – тихо сказала она и отошла. Корховой смотрел ей вслед, морщась, как от кислого.
– Леонид Петрович, – спросил Вовка, – а хижину Гогена вы видели?
– Хижину?
– Ну да.
Фомичев огорченно помотал головой.
– Нет… Не видел никакой хижины. Да я и не слышал никогда про хижину Гогена. Если б и увидел – не узнал. Но там вообще вроде как ночь, – он искательно поглядел на Журанкова, на Вовку. – Лунная дорожка на воде шириной с Тверскую. Океан… Наверное, – смущенно улыбнулся он, – у меня очень простые мечты, типа позагорать да выкупаться.
Все молчали. Фомичев окончательно смутился.
– Но с чего мне ночь привиделась? – пробормотал он. – Наверное, потому, что я по лунной дорожке плавать очень люблю…
– Леня, хватит, – сказала Катерина. – Уже не смешно.
– Позвольте вас поздравить, – церемонно сказал Журанков. – У вас великолепное воображение.
Закусивший губу от негодования Бабцев заметил, как отец и сын переглянулись и какой-то явно одобрительный флюид послали друг другу глазами, словно то, что Фомичев не увидел хижины, а увидел ночь, было, наоборот, хорошо; словно именно вопрос о хижине был тестом, возможно, провокацией, и Фомичев этот провокативный тест благополучно прошел. Да что тут, яростно подумал Бабцев, происходит?
Они молча двинулись назад. Миновали одну секретную дверь, другую секретную дверь, миновали вахтера, который, как старым знакомым, помахал им на прощание лапищей. Вышли на улицу. Здесь дышалось легче. И идти стало просторнее. Журанков пристроился сбоку от Фомичева и, улучив момент, буквально взял его под руку и повел в сторону, видимо, для уже отдельной, приватной беседы; Бабцев успел лишь услышать: «Леонид Петрович, я вот о чем еще хотел с вами поговорить…» Катерина осталась одна и безмятежно шла, ни на кого не глядя, щурясь от яркого солнца и подставляя теплому ветру лицо; она явно наслаждалась какой-то одной ей понятной свободой. Вовка замедлил шаги, чтобы оказаться с ней вровень, и Бабцев услышал, как он сказал матери:
– Мам, а почему ты отказалась? Или это я тебе в душу лезу?
– Ну, лезешь, – улыбнулась Катерина, – и ничего страшного. Но мне, собственно, нечего тебе ответить, Вовка. Если бы тест показал, что я мечтательная, я бы почувствовала себя дурой. Несовременной волоокой дурой типа Ассоль, стыдобища. А если бы я мечтательной не оказалась, я бы чувствовала себя прагматичной дурой, у которой две извилины как раз на один бизнес. И так, и этак – клин. Лучше уж я не буду этого знать.
– Жаль, – опять сказал Вовка. – МНЕ бы хотелось это знать, мама.
Катерина помолчала.
– Сказал бы раньше, – проговорила она.
Степенно шагающего, переполненного молчаливой яростью Бабцева догнал Корховой. Из розовощекого он уже становился малиновым, в ладони его уютно грелась полулитровая плоская фляга.
– По-моему, – сказал Корховой, – нас тут дурят.
Бабцев хотел не отвечать этому ублюдку, но оказалось, что больше ему не с кем говорить. Да к тому же ублюдок сказал именно то, что Бабцев думал. И каким-то образом получилось так, что все те оказались впереди друг с другом, и только они с Корховым – позади вдвоем.
– По-моему, тоже, – сквозь зубы процедил Бабцев.
Тогда Корховой братски протянул ему флягу.
– Хотите? – спросил он, будто они корешковали с Бабцевым сто лет. Бабцев покосился брезгливо.
– Пятьсот метров до кафе, – напомнил он.
– Страшная даль, – сказал Корховой. – Пока дойдем…
И тут Бабцев понял, что после этого непонятного, гротескного теста, которого он явственно не прошел, после этой опрокинутой на голову огромной решетчатой параши, переполненной невесть чьим дерьмом, он действительно ничего так не хочет, как просто дернуть крепкого.
