Генрих Альтов - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 14
— Не правда ли, чудо? Можно смотреть бесконечно. Краски несколько потемнели, пожухли, пропорции лица не соблюдены, и тем не менее вещь живет внутренней сокровенной жизнью. Понимаете, в славянской иконописи средневековая манера удержалась вплоть до начала девятнадцатого столетия. А для средневекового человека, скажу вам, создания мысли имели столь же реальное существование, как и объекты материального ряда. Живописец, сделавший это, не пытался как-то охарактеризовать действительность, вынести ей приговор, — приговор возникал сам собой и позже, — живописец просто добавлял в мир еще одно существование, то есть своего архангела. Вот это и привлекает в иконописи — ее ненавязчивость, честное, достойное спокойствие. И концепция времени. Замечаете, время остановлено в иконе. Оно вечно в ней и не зависит от событий нашего суетливого окружения. Более того, икона как бы пьет наше краткое зрительское время, впитывает в вечность и растворяет в ней. Такой эффект достигается отсутствием перспективы. Уже в живописи Возрождения художники стали выносить точку схода линий за пределы картины, к зрителю, тем делая его как бы участником происходящего, ибо зрителю-то ведь известно, что сам он смертен и кратковременен. Средневековье же не знало такого, и мой «Архангел Гавриил» является не средством познания, а самим бытием, благостным, непреходящим, умиротворенным. Ну, тоже, конечно, и живописная сторона. Взгляните, как закомпанованы здесь темно-зеленый, почти медный цвет хламиды вот с этой красной накидкой и золотым фоном.
На темной поверхности пластинки не было видно решительно ничего.
Тутот снова заходил.
— Вообще, признаюсь не без гордости, что среди специалистов меня считают не последним в этой области.
Лех взялся руками за голову. На миг ему показалось, что пол и потолок поменялись местами, и сотрудник Надзора ходит наверху, как муха. И без того было уже слишком много всякого. Он отпихнул собаку, как был в брюках и одном ботинке, упал на постель. Поставил звоночек часов на четыре тридцать и закрыл глаза.
Небо за окном было уже зеленовато-перламутровым, когда он проснулся. Сотрудник Надзора лежал на спине, раскинув руки, громко похрапывая. В утреннем свете его усталое лицо с резкими чертами выглядело куда старше, чем ночью. Деревянную иконку он так и оставил возле потушенной свечи.
Лех вымылся и оделся. Собака ни на секунду не спускала с него пристального спрашивающего взгляда. Лех взял иконку, посмотрел и положил на прежнее место. Решительно ничего нельзя было на ней увидеть, лишь неровность темной поверхности намекала на какое-то изображение.
Вышел в коридор, и собака вышла, протиснувшись в дверь, которую он начал было закрывать. Лех почесал в затылке, вернулся в номер (она тоже вернулась) и попытался выскочить проворно. Но едва он приоткрыл дверь, собачья голова оказалась в щели, оттесняя его самого.
Надо было что-то решать. Он потряс мужчину с бакенбардами за плечо.
— Эй, послушайте!..
Сотрудник Надзора перестал храпеть. Лех потряс сильнее.
— Послушайте, ваша собака…
Тутот сел, не открывая глаз, точным движеньем без примерки взял икону со стола, уложил свое сокровище в футлярчик, так же, не промахнувшись, сунул футляр в карман комбинезона. Все у него получалось, будто не первый раз здесь ночует и раскладывает имущество, а тысячный. Он пробормотал что-то во сне, накрыл голову углом сбившейся простыни.
Собака стояла рядом с Лехом, рослая, широкогрудая. Половина морды была у нее черной, половина белой.
— Тебе чего надо?
Собака вильнула хвостом. Длинные шерстины свешивались с него, как парус.
— Черт с тобой. Хочешь идти, пошли.
Ниоль в своем номере примеряла перед зеркалом соломенную шляпку. Увидев собаку, она расширила глаза. Лех рассказал о событиях ночи, и девушка кивнула.
— Точно. Забыла вас вчера предупредить, чтобы вы уже не опасались. Грогор эту механику знает, поэтому привел человека к вам. — Она нагнулась к собаке. — Как ее звать?
— Дина… Джина.
— Поди ко мне, Джина.
Собака посмотрела на Леха, как бы спрашивая разрешения, перевела взгляд на Ниоль и вильнула хвостом.
Снаружи было прохладно, даже холодно, когда они ступили на каменистую тропинку, ведущую через сад смотрителя. Грогора не было видно, да и вообще казалось, что весь отель опустел.
Что-то изменилось на участке с вечера. Лех не мог сообразить, что именно. Они миновали пшерузное поле. Лех увидел поверженную трубу и понял, чего не хватало. Грогор разрушил свое энергетическое хозяйство, перерубив тяжи, удерживавшие трубу. Система тросов лежала спутанным клубком, и топор валялся тут же.
Зелень осталась позади, с вершины холма перед ними открылся внеземной пейзаж. Безжизненные асфальтовые такыры, песчаные кратеры, бетонные каньоны — все было залито багровым мрачным светом восхода. Ржавеющие строительные краны высились там и здесь неподвижным черным силуэтом, как деревья чужой планеты. С ближайшего снялась птица, вяло махая крыльями, полетела к востоку, туда, где еще сохранились леса и степь.
Но солнце быстро всходило. Через минуту после того как открылся его сияющий шар, небо стало голубеть, пустыня на глазах теряла угрюмый вид, окрашиваясь в желтые и бурые оттенки на освещенных местах, синие — в тени. Сразу сделалось заметно теплее.
— Может, нам воды все-таки запасти, — сказал Лех. — Только вот взять во что?
Но Ниоль была против.
— Неохота задерживаться. По-моему, тут должны быть колодцы, то есть выходы водопроводных труб. Скорее всего, те дикие племена и кочуют от одного источника к другому.
Они бодро зашагали. Тропинка поворачивала влево. Лех остановился.
— Лучше нам по дорожкам. Если просто так, еще заплутаемся. Даже носороги в заповеднике, я читал, ходят по тропинкам.
— Не стоит. Напрямик быстрее доберемся. Мне, кстати, вечером надо быть на работе.
Полдень застал их среди необозримых завалов щебенки, обессиленными. Лех, Ниоль и Джина оставили за собой километров двадцать. Дважды они попадали на отрезки засыпанной песком, затянутой глиной дороги, — то ли предполагавшейся автострады, то ли улицы — последний отрезок подвинул их разом километров на восемь.
Однообразие окружающего лишь изредка прерывалось трупом могучего бульдозера — полузасыпанного, погибшего как раз в тот момент, когда он взялся толкать перед собой кучу битого камня, — бесформенной бетонной глыбой, безжизненным окостеневшим телом маленького компрессора. Было очень жарко, контуры предметов подергивались, омываемые струящимся вверх горячим воздухом.
