Клиффорд Саймак - Город
Да нет, все это чепуха. Он приписывает муравьям человеческий образ мышления и тем самым, наверное, многое упрощает. Не исключено, что муравьиное сознание имеет свою, самобытную закваску, непостижимую направленность и неизвестный этический кодекс, который никогда не был частью — или не мог быть частью человеческого сознания.
Размышляя об этом, Дженкинс с ужасом понял, что, рисуя портрет муравья, он нарисовал портрет человека.
Он подошел к креслу и уселся, устремив взгляд за луг, к муравьиному Зданию. Здание продолжало валиться внутрь самого себя.
Но человек, вспомнил Дженкинс, оставил после себя кое-что. Псов оставил, и роботов тоже. А что оставили после себя муравьи? На первый взгляд вроде бы ничего — хотя как знать?
Человеку этого знать не дано, сказал себе Дженкинс, и роботу не дано, ибо робот тоже человек, пусть не из крови и плоти, но во всех других отношениях. Муравьи создали свою социальную структуру в юрский период или раньше и существовали в ее рамках миллионы лет… Возможно, именно в этом кроется причина их неудачи — они были слишком связаны своей структурой, впечатаны в нее так жестко, что не могли от нее освободиться.
А сам я? — спросил себя Дженкинс, Как насчет меня самого? Я так же неотделим от социальной структуры человечества, как муравьи от муравейника. Конечно, он, Дженкинс, прожил меньше миллиона лет, но все равно прожил долго, слишком долго — если не в самом человеческом обществе, то в воспоминаниях о нем. И жил он так долго благодаря тому, что воспоминания о прошлом давали ему чувство безопасности.
Он сидел не шевелясь, пораженный этой мыслью, вернее, тем фактом, что позволил себе такую мысль.
— Никогда нам не познать, — сказал он вслух. — Никогда не познать самих себя.
Он откинулся на спинку кресла и подумал о том, насколько нетипично для робота такое занятие — сидеть в кресле. Раньше он никогда не сидел. Видно, человеческое начало в нем дает себя знать. Он прислонил голову к мягкой спинке и опустил оптические фильтры, чтобы не видеть света. Заснуть, подумал он. Интересно, как себя чувствуешь во сне? А может, робот в муравьином Здании… Да нет, робот был мертв, он не спал. Все пошло наперекосяк, сказал себе Дженкинс. Роботы не спят и не умирают.
До него доносились звуки рушащегося Здания, осенний ветерок шуршал на лугу травой. Дженкинс напрягся, чтобы услышать, как бегают по туннелям мышки, но они затаились. Притихли и выжидали. Он чувствовал, как они замерли в ожидании, инстинктивно подозревая что-то неладное.
И тут до него донесся совершенно чуждый, новый звук — тихий свист, неслыханный, непривычный.
Дженкинс открыл фильтры, резко выпрямил спину и увидел прямо перед собой корабль, приземляющийся на лугу.
Мыши засуетились, забегали, напуганные до смерти, а корабль легко, словно перышко, уселся на траву.
Дженкинс вскочил, направил на корабль все свои органы чувств, но не смог проникнуть сквозь обшивку, как раньше не мог проникнуть в муравьиное Здание, пока оно не начало разрушаться.
Он стоял во внутреннем дворике, совершенно выбитый из колеи появлением корабля. Неудивительно, что это потрясло его так сильно, ведь на Земле давно уже не случалось ничего неожиданного. Дни сливались в один бесконечный день — дни, годы, века, такие однообразные, что различить их не было никакой возможности, Время неспешно катило вперед, подобное полноводной реке без порогов. А сегодня вдруг обвалилось муравьиное Здание и приземлился корабль.
В корабле открылся люк, оттуда высунулся трап. По трапу спустился робот и поспешил через луг к дому Вебстеров. У входа во внутренний дворик он остановился.
— Привет, Дженкинс, — сказал робот. — Я так и знал, что найду тебя здесь.
— Ты ведь Эндрю, верно?
Эндрю хихикнул:
— Стало быть, ты меня не забыл.
— Я ничего не забываю, — сказал Дженкинс. — Ты улетел последним. Ты и еще двое — вы закончили строительство последнего корабля и покинули Землю. Я стоял и смотрел вам вслед, Что вы нашли там, в космосе?
— Ты называл нас дикими роботами. Похоже, ты считал нас чокнутыми.
— Скажем, необычными.
— А что для тебя обычно? Жить в грезах? Жить воспоминаниями? Ты, должно быть, порядком устал от такой жизни.
— Не то чтобы устал… — голос Дженкинса дрогнул. — Эндрю, муравьи потерпели поражение. Они мертвы. Их Здание рушится.
— Стало быть, конец мутанту Джо. И Земле конец. Больше ничего не осталось.
— Остались мыши, — сказал Дженкинс. — И дом Вебстеров.
Он опять вспомнил тот день, когда псы подарили ему на день рождения новенькое с иголочки тело. Замечательное тело. Не ржавеет, и кувалдой его не пробьешь, и такая в нем чувствительная начинка, о какой только можно мечтать. Дженкинс до сих пор носил его, и тело было как новое. Стоило лишь чуть-чуть отполировать грудные пластины, как проступала четкая гравировка: «Дженкинсу от Псов».
Он был свидетелем того, как люди улетали на Юпитер, чтобы стать там чем-то большим, нежели человек; как Вебстеры погрузились в Женеве в беспробудный, вечный сон; как псы и другие звери ушли в мир гоблинов и как теперь наконец исчезли с лица Земли муравьи.
Дженкинс поразился, осознав, как много значит для него гибель муравьев. Будто кто-то пришел и поставил последнюю точку в писаной истории Земли.
Мыши, подумал он. Мыши и усадьба Вебстеров. Хватит ли этого, чтобы перевесить корабль на лугу? Воспоминания — осталось от них еще что-нибудь или они уже совсем поблекли? Можно ли сказать, что он отдал все свои долги? Истратил всю свою преданность, всю до последней капельки?
— Там есть другие планеты, — сказал Эндрю. — И жизнь на некоторых встречается, даже разумная. Там есть чем заняться.
Он не может уйти в мир гоблинов вслед за псами. В свое время Вебстеры ушли с дороги, чтобы не мешать псам развиваться самостоятельно, без человеческого вмешательства. Если так поступили Вебстеры, то ему негоже поступать иначе. В конце концов, он тоже Вебстер. Он не имеет права навязывать псам свое общество, он не должен вмешиваться.
Да, он хотел обрести забвение, отказавшись от счета времени, но потерпел неудачу, ибо роботы не умеют забывать.
Муравьев он всегда считал бессмысленными созданиями. Не любил их, порой даже ненавидел — ведь не захвати они Землю, псы остались бы здесь. Но теперь он понимал, что всякая жизнь имеет смысл.
Конечно, есть еще мыши, но мышей лучше оставить в покое. Они последние теплокровные на Земле, и не следует им мешать. Им никто не нужен, они ничего не хотят, им и так хорошо. Они должны быть предоставлены своей собственной судьбе, и если им суждено так и остаться просто мышами, то ничего дурного в этом нет.
