Ц. Цыбиков - Слишком много колдунов
Тут шутками не отделаешься.
— Продолжим, — сказал судья Жакоб. — Господин Жерар, оформите денунциацию. Господин Ленуй, сейчас вы будете приведены к присяге на четырех Евангелиях Господних.
Ленуй поднял правую руку с тремя вытянутыми и двумя согнутыми пальцами — символ Святой Троицы и символ проклятия тела и души, если он скажет неправду. Жерар коротко посмотрел на него и кивнул: начинай. Денунциант забормотал, шепелявя и запинаясь:
— Пришягаю передж ликом Гошподжа Нежукотвожного, ээээ… Хжишта Машинижщта и в прижутштвии….эээ вшешушшего Духа Швятого, Рашпишания — я говожю иштинную пжавджу, только пжавджу, и нижшего, кжроме пжавджы, Ленуй Жажкожи, из чиштых, шемья чиштых.
— Хорошо, — сдержанно сказал нотариус и, слегка наклонившись к Жакобу, проговорил уголком рта:
— Неплохо бы ему переводчика.
— Продолжаем, — снова сказал судья Инститорис, сдерживая расползавшуюся некстати ухмылку. — При каких обстоятельствах вы, Ленуй Жаркози, наблюдали грех обвиняемой Лии Гаран?
Из дальнейшего шепелявства и запинок, прорезаемых вопросами судьи и ехидными репликами двух матушек-праведниц, стало ясно, что, шталбычь, он, Ленуй Жаркози, случайно оказался около выхода (тихо, матушки, призвал негромко нотариус), и, дешкачь, увидел означенную особу. Памятуя о недоброй славе семьи Гаран, известных пособников диавола, Ленуй решил, что дело тут нечисто и решил, шталбычь, проследить и воспрепятствовать. Ожидания его оправдались (да тихо вы, матушка Элиз) и он увидел, как обвиняемая начала наслаждаться своим телом посредством раздевания и обжималок.
— Чего-чего? — поразился Жакоб. Писарь поднял голову. Наверху, у потолочных балок станции, закашлялся лючный стражник. Зрители забормотали оживлённо.
— Обжимавок, — твёрдо, насколько мог, произнёс Ленуй. — Хватала она, шталбычь, шебя жа ражные мешта. И шмеялашь.
— Понятно, — сказал судья.
— Продолжайте, денунциант, — сказал нотариус Жерар.
И не успел, шталбычь, денунциант прочесть «Отче наш, закрой нам двери от соблазна» хотя бы раз, как понял, значит, что на обвиняемой-то — грех. Ну и…
— Вшё, — сказал Ленуй.
— С ней больше никого не было? — впервые подал голос господин Бэда.
— Нет! Нет!
— Хорошо.
Встал нотариус Жерар.
— Ленуй Жаркози, — сказал он величественно, — отвечай, не донес ли ты по злой воле, из ненависти к кому-либо или по злобе и не скрыл ли ты чего из чувства расположения к обвиняемой.
Ленуй быстро-быстро замотал головой.
— Нет. Нет.
Жерар сел и посмотрел на Жакоба, едва заметно пожав плечами. Процедура была окончена, надо было переходить к освидетельствованию.
— Объявляется начало освидетельствования. — Судья Инститорис дал знак столбовым, стоявшим по разные стороны от обвиняемой, те одновременно и одинаково кивнули. Остальные стражники, стоявшие по углам зала, даже не шевельнулись. Правый столбовой, постарше, коротко оглядел ведьму. Уши, нос и прочие части тела были очевидно на месте. Он наклонился вперёд и посмотрел на пальцы рук — их тоже было в достатке, по пять на каждой руке. После этого он жестом приказал второму стащить с неё обувь — два стоптанных башмака, почти не видных под колодками, скрывавшими её ноги. Страж помоложе, не особо церемонясь, присел, дёрнул и сорвал башмак, явив взгляду светлую кожу с грязной ступнёй. Лия, до сих пор не издавшая ни звука, промычала что-то сквозь кляп.
— Всё на месте, — угрожающе произнесла матушка Исиль. Культя, которой заканчивалась её левая рука сразу ниже локтя, будто нацелилась на ведьму. Воздух на станции сгустился.
— Следующую, — сказала матушка Элиз.
В полной тишине стражник стащил и второй башмак.
Матушка Исиль завыла. Зрители заволновались.
— Ааааа! Грех! Грех!
— Грех! Грех! — подхватила матушка Элиз, стуча протезом по полу, а за нею заорали и все остальные свидетели жюри, и Ленуй, и столбовые, и тоннельные, и лючные стражники, и даже Жерар, казалось, шевелит губами безмолвно: грех. Грех.
Судья Жакоб Инститорис незаметно сглотнул. Это был главный момент его жизни, исполнение его предназначения, вершина его пути, который он начал девять лет назад, когда ещё юнцом в Верхнем Кале смотрел с чердака на жирный дым, поднимавшийся из-за крыш вдалеке, с центральной площади, где очищали ведьм; именно там, на площади, ныне погребённой подо льдом Господним, начиналась их новая, чистая жизнь. В тот день его нашла мать, надрала уши и отправила в подвал.
Судья встал; крики праведниц смолкли.
— Грех Лии Гаран, — возвестил он, — восемнадцати лет, засвидетельствован Высоким жюри Французской стороны Путей Господних.
Нотариус Жерар произнёс вкрадчиво, не вставая:
— Желает ли пособница диаволов, грешница Лия, попросить помилования и очищения? Суд примет во внимание искренность раскаяния, а также отслужит дополнительный молебен за спасение твоей души.
— Желает, конечно, ещё как желает, — пропела матушка Элиз. — Жить-то, оно всем охота. Лучше уж мизинец, чем целиком.
— Ну расскажи нам, деточка, — сказала матушка Исиль. — Небось твоя сестрица, гореть ей вечно в аду, смутила твой детский разум, а? Дескать, эти старухи из ума выжили, и ноги-руки себе и другим поотрезали, а? А вы такие умные, мы не будем очищаться, мы проживем всю жизнь красивые, а?
— И ладно бы — целую ногу или руку, но ведь один пальчик! — закричала матушка Элиз. — Разве мы требуем, чтоб все были праведниками? Нет!
— Моли о помиловании, дура! — крикнула матушка Исиль. — Диаволам нет места в наших душах и нашем городе! и не должно быть места нигде, кроме ада! только очищение спасет нас от порождений сатаны!
— Моли!
Жакоб Инститорис смотрел на беснующихся старух и думал: если происки сатаны страшны простому люду, то гнев Божий, наверное, должен быть ещё страшнее. Для этого и нужны праведницы. Некоторые бурчат, что целых две — это, конечно, многовато. Но правильно говорится в комментариях: подобное побеждают подобным. Английскую сторону, говорят, совсем захватили ведьмы; сестрица этой, кстати, там и заправляет, Суаль Гаран… А у нас тут женщин нехватка.
Лия, грешница, пособница диаволов, повернула голову. Её лицо было грязным, а слезы, казалось, навсегда прожгли себе дорожку по щекам, но взгляд был твёрд. Она чётко, ясно и совершенно недвусмысленно покачала головой.
Нет. Помилования она не желает.
— Хорошо ли ты подумала, дитя моё? — таким же вкрадчивым тоном спросил Жерар. — Не играет ли тобою дьявол? Покайся! — Нотариус воздел руки. — Очисти своё тело…
— …а душу очистит Господь! — пролаяли праведницы. Снова эхо убежало в две стороны — в тоннель, по малым залам, и к выходу наружу, наверх.
